Коржов. Глава о Славянском ходе

Почти Брусиловский прорыв

Новая форма общения со страной

Славянский ход… Очередная, без преувеличения гениальная идея прозаика-мурманчанина, помора и радиста атомохода «Ленин» Виталия Маслова. Я не говорю сейчас о конкретном ее воплощении в первой подобной экспедиции, соединившей Мурман и южных и восточных славян, но, в принципе, о Ходе, как о некоем механизме, который видится мне едва ли не оптимальной для конца 90-х формой общения со страной. Напомню, мы – весь русский, славянский мир, находились в рассеяньи, в разъятом, разделенном на части пространстве, словно на разных планетах очутились – даже с ближайшими соседями. От тех – ни слуху, ни духу, ну и мы – молчок. А как общаться – даже с друзьями-писателями? «Толстые» журналы, семинары-съезды почти сошли на нет, как книгоиздание, которое из-за ничтожных тиражей замкнулась в пределах республик и областей. Не забывайте, Интернета у нас тогда еще не было, а электронные и прочие СМИ беспардонно врали – и о том, что происходило в стране, а уж за ее пределами – и подавно.

И вот эта диковинная, рожденная Масловым, формула: движущийся по заранее отработанному, выверенному маршруту автобус, на борту которого десять-пятнадцать человек, подчас совершенно разных по возрасту, образованию, роду занятий и восприятию нашего мира, но, в главном, - абсолютных единомышленников, сотоварищей в полном смысле этого слова.

И едут они вместе столь долго, претерпевая всевозможные напасти и каверзы дорожного неустройства, не только для того, чтобы доехать до намеченной конечной точки, но, чтобы связать весь путь воедино, проложить тропу, которая бы впредь не зарастала, жила бы своей жизнью, уже совершенно отдельной от Хода и всех тех, кто ее освоил, а, по сути, оживил: нашел родных, союзных нам по взглядам и виденью России и мира людей, сблизил весь этот немалый, могучий круг.

А для этого каждый пункт маршрута – не просто остановка, чтобы чуть-чуть дух перевести и привести себя в порядок после очередного, порой выматывающе длительного, ломанного, щедрого на мелкие и большие невзгоды перегона, но – площадка для выступлений и концертов, разного уровня и формата встреч с руководством и обычными людьми. Да, любой Ход, а первый особенно - это не туризм, хотя и без знакомства с достопримечательностями, естественно, дело не обходится. Это – работа.

И автобус, в нашем случае, не есть транспорт в привычном, пошлом, традиционном о нем представлении, но – нечто большее, средство, которое помогает обитателям такого вот терпеливого работяги-дальнобойщика общаться со страной, а порой и всем миром. И здесь пассажирам (нет, нет, не то слово, конечно, - участникам Хода!), конечный пункт важен лишь поскольку постольку, как часть общего пути, часть невероятной, почти фантастической жизни, которую они проживают на его борту и рядом с ним.

Показательно, что и водители такого «не только транспорта» неизбежно перестают быть только водилами, но становятся полноправными участниками Хода, членами экипажа – не только технически, но и духовно. Иначе просто не может быть. Или Ход не Ход. Атмосфера экспедиции подчиняет, заставляет непроизвольно вырастать над собой, даже если ты об этом и не задумываешься вовсе. Так было с нами всегда. Водители и после окончания похода не терялись бесследно – продолжали следовать идеям, которые пришли к ним (которыми они были увлечены!) в Славянском ходе.

Приятно сознавать, что был свидетелем зарождения идеи Славянского хода, во всяком случае, при мне она впервые была озвучена. 15 октября 1996 года мы, мурманские писатели (Маслов, Тимофеев, Ермолаев, Синицын – это те, кого помню), вернулись из поездки в Гаджиево, где находились в гостях у поэта Александра Попова - выступали, встречались с читателями. По возвращении в Мурманск заехали в Союз: за «рюмкой чая» обсудить визит в город подводников, по-домашнему, без посторонних, в дружеском кругу поговорить о делах.

Маслов рассказал о недавнем письме Андрея Андреевича Туполева, сына знаменитого авиаконструктора, который от общества «Друзей Болгарии» обращался к мурманчанам с вопросом: как нам видится предстоящий 120-летний юбилей освобождения Болгарии от османского ига. И вот тогда это впервые и прозвучали эти магические два слова: "Славянский ход".

Первоначально планировалось, что это будет повторение пути на Кольский полуостров памятника Кириллу и Мефодию, с той лишь разницей, что следовать будем в обратном направлении - из Мурманска в Софию. Мысль продолжить маршрут до Югославии пришла позднее (она была связана с поездками на Балканы Дмитрия Ермолаева и во многом благодаря именно Диме обрела реальность). Сначала - даже в таком, усеченном варианте это показалось несбыточной мечтой, утопией, о возможности осуществления которой и говорить не приходится. За многие тысячи километров, на автобусе, через добрый десяток границ - да мыслимое ли дело?

И что же? Ровно через год после того разговора в писательской мы были на Шипке: вышитое мурманскими школьниками Самарское знамя развевалось над местом славы русского оружия на сыром балканском ветру с дождем и снегом...

Убежден, без Маслова эта затея бы не состоялась. Он обладал очень редким и ценным даром - умел самую сказочную задумку сделать фактом нашей повседневной жизни, вывести ее на уровень практических решений, конкретных задач. Эта удивительная способность сделала возможным и Славянский ход, и проведение в Мурманске первого в советскую эпоху праздника славянской письменности.

Ключик заветный

Первая такая экспедиция – Международный славянский ход Мурман – Черногория, конечно, заслуживает отдельного, подробного разговора. И начат он, конечно, не мной. Что говорить обо мне, если отдельные книги Ходу посвятили именитые русские прозаики Дмитрий Балашов и Семен Шуртаков. Мой поэтический цикл «Сербская тетрадь» и повесть «Доброволец» родились благодаря этому долгому, далекому и небезопасному, теперь уже легендарному путешествию, которое предприняли мурманчане в октябре 1997-го. Стихами и прозой откликнулись на все это многосоставное и многоликое действо другие его участники – Дмитрий Ермолаев и Викдан Синицын.

Оно и понятно, объяснимо. Очень масштабное, серьезное получилось предприятие. Сродни эпосу. Посудите сами: за месяц на автобусе через восемь стран (это, если не считать непризнанные республики, включая окончательно развалившуюся чуть позже Югославию) и четырнадцать границ, 11 тысяч километров по дорогам России, Белоруссии, Украины, Молдовы и Приднестровья, Румынии, Болгарии, Сербии и Черногории, Боснии и Герцеговины и Косова. Десятки городов, сотни самых разных встреч, тысячи людей: от студентов и школьников до профессоров и академиков, от рядовых дворников до президентов и министров, от семинаристов и церковных служек до патриархов и митрополитов. Не могу сейчас себе представить, что все это чудо прошло бы стороной, что меня бы не было среди двенадцати мурманчан, что тронулись в этот путь 4 октября 1997 года от знаковых для Виталия Маслова мурманских Кирилла и Мефодия. А ведь могло и так случиться… Легко!

В том, что все же поехал, заслуга опять-таки Виталия Семеновича и ближайших его товарищей, и, к слову, не только из писательского круга. Но обо всем по порядку.

Началось с того, что примерно за полгода до поездки мы жутко, вдрызг разругались. Памятная та, почти кавалерийская сшибка случилась из-за моего отчета об одном из мурманских поэтических вечеров, содержавшего несколько резких критических замечаний в адрес известных писателей-участников вечера. Виталий Семенович убежденно намекал, что в материале сквозит личное отношение, нелюбовь к конкретному человеку и именно этим вызвана моя неоправданная (по его мнению), безаппеляционность. "Заруба" вспыхнула неожиданно и проходила эмоционально, на повышенных тонах. Я считал себя правым и уступать не хотел. Каждый остался при своем. С тем и разошлись. И не разговаривали около месяца. Сейчас думаю, что Маслов там был больше прав, чем не прав. С самим принципом: «Нельзя писать без любви!», при всем желании не поспоришь. Ну, а что до того человека, о котором мы так-то вот безоглядно «зарубились», то дальнейшая жизнь показала, что в его отношении прав был уже я…

Как бы ни было, а примирило нас, повторюсь, общее дело: шел 97-ой год, а это - первые акции молодежной движения "Братья сербов", подготовка Славянского хода - не до ссор было в тот год, не до обид. Помню, как он впервые после той размолвки позвонил – первым! Шел февраль, и звонок тот был особый – я после реанимации отлеживался в областной больнице. Медсестричка заскочила в палату: «Вас к телефону…» Беру трубку, а там – знакомый бас, Маслов тепло гудит в ухо: «Митя, ну ты как там? Какие тебе книги привезти?».

Ну и пошло-поехало. Вместе с «Братьями сербов» - у Кирилла и Мефодия… Потом – поездка с Димой Ермолаевым в Москву, детали которой подробно обсудили накануне с Масловым. Там было много встреч (разумеется, по масловскому наущению) с людьми из русского круга, русской партии. Большой разговор в Союзе писателей России: Юрий Лощиц, Эдуард Володин, Сергей Лыкошин, Людмила Баранова-Гонченко. Горько, но почти половины наших тогдашних собеседников уже нет на этой земле.

Мы в то время зачитывались сербскими книгами Лощица, его «Унионом» и «Полумиром»… Юрий Михайлович тогда поделился несколькими важными адресами-телефонами, которые здорово помогли Ермолаеву в Югославии при первом его туда визите. Занятно, помню, как, оглядев нас, Сергей Лыкошин, обращаясь к Лощицу, с улыбкой заметил: «Смотри, Юра! Это просто динары какие-то…» Он намекал на наш немаленький рост, который в сопровождении и вовсе почти двухметрового Михаила Довженко (тогда еще мурманчанина, студента МГУ, а ныне москвича, телеведущего и кинорежиссера), выглядел совсем уж внушительно и вызвал невольную ассоциацию с эпическими сербскими богатырями.

Увиделись мы той зимой и с младшим Андреем Туполевым (в знаменитом, красивейшем Доме дружбы напротив метро «Арбатское»), с письма которого, если помните, все и начиналось. Занятно, он нас встретил словами: «О, ребята! Немного не повезло вам. Десятью минутами раньше бы вам приехать…»

- А что такое?

- Так у меня Валя гостила… Валя Терешкова. Минут десять, как ушла. Вам бы, полагаю, интересно бы было.

Мы только горько вздохнули в ответ. Еще бы не интересно! Валя-то Валя, но какая… Первая женщина в космосе. Генерал-майор. И т.д, и т.п. Ну что тут скажешь? Мы уже жили Ходом, в его чудесном, животворном пространстве. Где все возможно! И такие встречи (и невстречи!) для него естественны, они – один из признаков Хода, ежели он настоящий, не игрушечный.

Второй момент, из-за которого первого Славянского хода для меня могло и не быть, тоже личный, но связанный с работой – с газетой «Мурманский вестник», которая очень уж не хотела меня куда-либо отпускать, а уж за тридевять балканских земель и подавно. Усилий, чтобы как-то смягчить руководство, уладить дело, предпринято было в достатке, включая писательскую делегацию, усиленную могучим Василием Калайдой, в ту пору, ни много ни мало, заместителем губернатора. И ничего не помогало.

- Ты никуда не поедешь! – спокойно и твердо, тоном не предвещавшим ничего хорошего, заверил меня первый замредактора Николай Беляев. Это прозвучало как приговор. Я знал, что спорить с Николаем Васильевичем, который в этот нелегкий для меня час оставался в газете «на начальстве», в такой ситуации бесполезно. Уж, если он чего решил, то… Переубедить его мог один человек. Один на всю область. Нет, не Маслов, с которым у Беляева имелись давние, еще с беляевских обкомовских времен, основания друг друга не любить, нет. Но что я этому одному? Он далеко. И высоко. Но, как оказалось, не настолько, насколько мне представлялось.

Именно Виталий Семенович стал вестником удачи – первым намекнул, что вроде как все получилось, есть у меня «билет» на заветную «Россию» - на последней перед поездкой встрече с журналистами в администрации области удовлетворенно прогудел:

- Ну, поздравляю, Митя. Едешь!

Честно признаюсь, поверил в свое счастье я не сразу. Маслов вроде полушутя это сказал, в глазах – лукавинка едва приметная, ее, пожалуй, сторонний и не разглядит, но я-то заметил, чай, не первый год знакомы. Так что, поверьте, был повод усомниться. Лишь позже, когда один за другим, рядком, меня принялись поздравлять все присутствующие, убедился, что сказанное – правда, без шуток.

- Ну что, выторговал себе поездку? – поддел меня позже в редакции - без злобы и какого-либо недовольства – так, для порядка, Беляев. Он уже, как показалось, смирился с происшедшим, с тем, что надо отпустить человека, как с данностью, не требующей доказательств.

Тайный ключик заветный – один телефонный звонок, который в России и не такие двери открывает. Сделал его тогдашний губернатор Кольского края. По просьбе Маслова и Тимофеева. В первую очередь, последнего, с которым вместе сиживали в каких-то партийных бюро, разумеется, в советские еще, милые застойные годы.

«Вы берегите его, ребята...»

Вот так оказался я на борту «России». Маршрут, если не только страны считать, а города, очаровывал: Мурманск-Великий Новгород-Минск-Киев-Кишинев-Тирасполь-Бухарест-Свиштов-София-Плевна-Стара Загора-Пловдив-Белград-Подгорица-Цетинье-Котор-Пале-Сараево-Приштина. Ни в одном из этих городов я прежде не бывал. И всюду – новые люди, другая жизнь. И всюду и везде – сложные, подчас пограничные ситуации, которые, словно рентген, будто лакмусовая бумажка, проявляли каждого из нас, проверяли на прочность и человечность. А уж руководителей-то – в первую очередь.

Прочно застрял в моей памяти один эпизод, случившейся в самом начале нашего пути, еще в Новгороде. Там нас не без помпы принимал местный губернатор Прусак. Но запомнился не он, а Борис Романов – по рождению новгородец (точнее, валдаец), а по судьбе и крови – абсолютный мурманчанин, прозаик и капитан дальнего плавания, создатель Мурманской областной писательской организации, автор насквозь наших, легендарных «Капитанских повестей».

У него был рак горла, он едва ходил и почти уже не говорил, но продолжал руководить местными мастерами слова, и нашим пребыванием в городе - тоже. Как чувствовалась в человеке капитанская хватка! Даже при той физической немощи, которая в нем не просто обозначилась, а уже поедом его ела, не давала дышать.

Так вот, Романов поселил нас на учебном суденышке местного Клуба юных моряков – «Саша Ковалев» - крохотном и не слишком комфортном. В кубрике шконки до потолка, теснота, не до уюта. Маслову Романов по старой памяти предложил остановиться у него или у Дмитрия Балашова. На всю жизнь запомнил я не терпящий возражений ответ Виталия Семеновича:

- Я останусь со своей командой…

Интересно, что ответ этот – точь-в-точь такой же, позже, когда Маслова уже не было на этом свете, неожиданно встретил я в книге Сергея Колбасьева «Центромурцы». Там главный герой самой мурманской повести этого мариниста, радиолюбителя и отпетого знатока джаза в Советской России 30-х замечает на предложение хозяев-англичан пройти в офицерскую кают-компанию столь же безапелляционно четко: «Русскому офицеру нужно оставаться со своими матросами…». Не думаю, что Маслов читал Колбасьева. Однако законы русского офицерства для всех эпох и поколений одни. Они нерушимы и абсолютны. И их никто не отменял.

Хорошо ведомы они были и Романову. А потому капитан на предложении своем настаивать не стал, хоть и знал, что это – одна из последних его встреч с давним другом и соратником. Молча согласился. Помню еще, как при прощании ранним утром следующего дня он отвел нас с Ермолаевым в сторону и внятно, хоть было видно, с каким трудом дается ему каждое слово, произнес, не называя имени:

- Вы берегите его, ребята. Там, дальше, всякое может быть…

Мы тогда подумали, что говорил Борис Степанович только о нашем дальнейшем, многотрудном пути. А сейчас понимаю, что имел он в виду не только предстоящее путешествие, но будущее вообще, понимая, что Маслову во всех его высоких и не только замыслах нужна поддержка.

В Славянском ходе Мурман-Черногория Маслов, помимо того, что он его придумал, пребывал в роли вседержителя - был не просто номинальным руководителем этого предприятия, но - основным, главным лицом, первенство которого не оговаривалось, не ставилось под сомнение. Хотя, казалось бы, участвовали в поездке и писатели более известные и значительные (впрочем, значимость тут понятие весьма условное, относительное - но все же), скажем, Дмитрий Балашов и Семен Шуртаков. О Балашове и говорить-то, долго объяснять, кто это, нечего - самый, пожалуй, серьезный русский исторический романист второй половины XX века, автор более десятка романов о средневековой Руси «Государи московские».

«...Самого предводителя — Маслова — я знал давно, хоть и встречались мы редко. Сперва — заочно, когда в «Севере» проходил его роман, остановленный в Мурманске. Маслов тогда только что слез с атомного ледокола, на коем проплавал двадцать с чем-то лет, сделал два переливания крови, но был полон сил и той энергии действования, которую Лев Гумилев окрестил пассионарностью. Он устраивал музей крестьянской истории в родимом селе, еще что-то налаживал, руководил писательской организацией, а меж тем росли сыновья, подрастала дочь Саша. Сам он плотнел, толстел, все более приобретал вид этакого славянского патриарха,в недавнем прошлом и бороду уже отрастил — абсолютно необходимую со всех точек зрения…» - так напишет Балашов позже, в повести, которая была полностью посвящена нашему Ходу.

Что ж, на мой взгляд, очень точно. В том числе, и про бороду. Она, без сомнения, была украшением Маслова, придавала всему облику писателя какой-то особый, едва ли не архиерейский вид. С ней немало было связано всяческих историй, порой анекдотических. В одной поездке путешествовавшие с нами девушки из танцевально-песенного ансамбля поначалу приняли Маслова за епископа. Происходило это на моих глазах. Одна из певуний-плясуний говорила другой: "Маня, а ты не знаешь - это не Симон ли с нами едет?". "Откуда ты взяла-то?" "А посмотри борода у него какая... А потом, слышала я как он разговаривал с кем-то из своих, где тут лучше церковь ставить..."

Маня не смогла ничего ответить подружке, не знала. Я же решил их разыграть и подтвердил: "Да, это Симон, конечно..." Потом, когда розыгрыш открылся, писатели удовлетворенно улыбались, а девчонки жутко на меня обиделись - дулись всю дорогу.

Да, Маслова без бороды в последние десять лет его жизни трудно представить. Помню, как он в начале девяностых неожиданно ее побрил. Мы с все тем же Димой Ермолаевым, придя на первое после летних каникул Лито, даже не узнали его сначала! Скорее угадали, чем узнали. Угадали по тому вниманию, которое сходу обратилось к вошедшему в главный литошный зал человеку.

Поэт Татьяна Агапова как-то призналась мне, что Маслов временами напоминает ей "мальчугана в штанишках до колен, но - с бородой". Очень точно. До смертного часа жили в нем мальчишеские безрассудство и лихость, и - вера в чудо, в то, что невозможного - нет, что нам по силам любое дело. Без этого, убежден, не состоялись бы ни Праздник письменности, ни Славянский ход - уже на уровне идей не состоялись, умерли бы, не родившись. Для такого, чтобы просто помыслить о подобном, нужно быть поэтом. И - ребенком.

Да, он был ребенком. Но - с бородой.

Но продолжим разговор о первом Ходе.

Минск и Киев: два братских полюса

Вместе с Балашовым в Великом Новгороде к нам присоединился Семен Иванович Шуртаков. Участник Великой Отечественной, старшина Балтфлота, он был (вместе с Юрием Бондаревым, Григорием Баклановым, Владимиром Солоухиным, Владимиром Карповым, Константином Ваншенкиным и так далее, и так далее) выпускником первого послевоенного выпуска Литинститута. И, как мы уже знаем, - первооткрывателем Маслова, в какой-то степени его учителем.

После Новгорода нас ждал Минск. Прием там был потрясающий, на государственном уровне, на широкую ногу. В принципе, имелась предварительная договоренность о встрече с Александром Лукашенко, но помешала пуля – в прямом смысле: накануне убили начальника охраны президента Евгения Миколуцкого, так что батьке было не до нас. А в остальном все получилось. Помню, как Игорь Лученок в Обществе дружбы Белоруссии с зарубежными странами сначала упорно отказывался: «И не просите. Я не буду петь!», но потом-таки смирил гордыню, исполнил несколько своих безусловных хитов. А еще остался в памяти последний минский вечер, где довелось оказаться за одним столом сразу с тремя(!) Героями Советского Союза.

Вообще, день получился сверхнасыщенный. Мы выступали перед студентами БГУ, встречались с учеными национальной Академии наук. Для того, чтобы всюду поспели, наш автобус повсюду сопровождала милицейская машина с включенной «мигалкой». Когда мы вот так-то, по-царски, подкатили к Академии наук, случайно, выходя из автобуса, услышал разговор двух прохожих. Любуясь нашим «мерсом», один удивленно говорил другому:

- Во, блин, а я думал – Лукашенко приехал!

Да, в Белоруссии нас принимал всерьез, на государственном уровне.

А вот в Киеве все было иначе… В этом городе уже тогда угадывались истоки нынешней большой беды, он и тогда был в значительной степени не русским, чужим.

Мы приехали часа в два ночи, подкатили к Союзу писателей, Спилке письменников – Банковская улица, самый центр, вокруг «бермудский треугольник»: администрация президента-Верховная Рада-кабинет министров. Каждая сторона «треугоьника» - один-два квартала. В двух шагах — Крещатик.

В Союзе о нас никто не знал, не ведал. Местный сторож, Всеволод Михайович (лет семидесяти, большой, но легкий и подвижный, два высших образования), правда, после долгих переговоров с отцами-командирами смилостивился, пустил внутрь, даже самовар спроворил. Первое, что я увидел, проникнув под своды Дома письменников, был Дмитрий Михалыч Балашов, озадаченно разглядывающий пол. Было чему изумиться: великолепный, дорогущий паркет из красного дерева, выложенный звездами Давида. Оказалось, роскошный этот особняк до революции принадлежал сахарозаводчику Семену Либерману.

На Балашова наши мытарства в киевской неоглядной тьме, да и эта картинка угнетающе подействовали. Я был рядом, когда он присел на писательский диванчик и тихо сказал:

- Иногда возникает страшное чувство. Живешь, что-то пытаешься делать. А потом понимаешь, что это никому не нужно.

Следующим знаком новых порядков незалежной Украины и ее главной города стала статья, которую мы утром обнаружили на доске объявлений Союза писателей. Чтобы оценить содержание, достаточно было и заголовка: «О разнорасовых истоках украинского и русского народов». О как оказывается! Не просто иной народ, а еще и раса! Невольно задумаешься, какого ж они цвета – эти самые укры, неужели жовто-блакитного? Мы пытались шутить, тогда еще не понимая, насколько это серьезно, чем обернется вал подобных рассуждений, ставших частью государственной политики нового недогосударства.

Маслов недоумевал:

- Да как же так?! Все бумаги наши были отправлены в здешний Союз, Борису Олейнику. И им получены. И – никого…

Оказалось, что и сам Олейник в отъезде, нет его в городе. Ну, нет так нет. Нужно было что-то делать, выбираться из гулкой и жуткой пустоты, в которой неожиданно очутились. Решили: надо рассказать о Ходе местной прессе. Каждый из пишущих, а таких на борту «России» имелось в достатке, взял на себя одну газету. И – поехали! Контакт в итоге установили с 15 изданиями.

Мне досталось некое «Украинское слово». Встретили спокойно, без явной неприязни, но диалог с редактором и его присными устроился очень своеобразно, причудливо: я говорил по-русски, он – по-украински. Интересно, что тогда подобный дуализм лингвистический меня удивлял, сейчас - нет. Но, как бы ни было, друг друга мы понимали без напряга. Я рассказал щирым журналюгам про наш Славянский ход, а они в ответ: так напиши нам сам об этом, а мы уж решим, что с этим делать. Написал, раскланялся и уехал. Что там было дальше с этим, пожалуй, одной из самых необычных газетных баек в моей жизни, не знаю. Не думаю, что опубликовали. В лучшем случае, с подобающими их образу мыслей комментариями.

Тем временем крылечко Союза писателей, площадка перед ним рядом со стоящим на проезжей части автобусом с надписью «Россия» вскоре стали напоминать штаб восстания. Депутаты Верховной Рады, руководители разного ранга, журналисты с диктофонами и прочей журналистской амуницией - случайные и не случайные, с калейдоскопической быстротой сменяющие друга друга люди... Это, конечно, загоняло в непролазный тупик прохожих, которые все не могли взять в толк: что там, у письменников, происходит. Приходилось бессчетное количество раз объяснять, рассказывать, убеждать. Приятно, что Ход в этих беседах находил все новых и новых сторонников.

Так что, не печалями едиными. В Киеве я впервые увидел замечательную Калину Каневу. Калина – именитая болгарская журналистка, главный спец по культуре России газеты «Антени», автор книги о Дмитрии Лихачеве, о котором очень любила рассказывать, на протяжении всего нашего похода. Чудесная – мягкая, умная, с великолепным русским языком, Канева в свое время очень помогла мурманчанам в обретении памятника Кириллу и Мефодию, который она сопровождала из Софии в Мурманск, участвовала в его открытии, о чем я уже вам подробно рассказывал в предыдущей главе.

- Когда Виталий позвонил и предложил поехать с вами – это было так удивительно, - рассказывала мне Калина. – В первую очередь потому, что я отвыкла слышать русскую речь. А тут – звонок! И откуда – из Мурманска! Я сразу же бросилась искать деньги на поездку…

Деньги Калина или, как называл ее Маслов, Калинушка. Помню их встречу с Масловым – с какой теплотой и любовью обнялись, заполошно, перебивая друг друга, заговорили. Виталий Семенович с нежностью огромной относился к Калине, в чем мы убедимся еще не раз. Но в Киеве он ей отказал. Ох, как упрашивала Калина заехать на могилу графа Николая Игнатьева, но Маслов был непреклонен:

- Калина, в другой раз! Мы опаздываем…

Калина только вздохнула разочарованно, спорить не стала. Между тем, Николай Павлович Игнатьев для нее был, в какой-то степени, жизнью, русским, о котором она позже написала большую книгу (к слову, в ней автор и о Маслове, и о нашем Ходе упоминает), болгарское общество памяти которого возглавляет по сию пору. Этот блестящий дипломат, генерал-адъютант, панславист, благодаря которому в 60-70-х годах девятнадцатого века мы восстановили свое влияние на Балканах, был главным уполномоченным России при заключении Сан-Стефанского мирного договора 1878. Преданный слуга России и верный друг Болгарии… В общем, на Калину было страшно смотреть, когда прозвучали масловские слова. Но что тут поделаешь, дорога есть дорога, и график есть график, а мы постоянно с него сбивались, все время опаздывали. Вот Маслов и гнал.

Два Суворовых

Дальше – Кишинев и Тирасполь. Если в первом все случилось предельно формально, с официозом – там к нам на три дня присоединился Василий Калайда, вел переговоры о сотрудничестве республики с областью, то во втором – настоящий праздник, радость.

В Тирасполь мы прибыли 11 октября, в День города. Открытие памятника Кутузову. Затем нас принял президент Приднестровской Молдавской республики Игорь Смирнов, с епископом Приднестровским и Дубоссарским Юстинианом.

- Наконец-то, они пришли! - воскликнула, увидев наш автобус на центральной площади своего родного города, пожилая тираспольчанка. Они — это мы, русские, посланцы страны, название которой, Россия, значилось на борту нашего ковчега на колесах. И которая, как ни горько это сознавать, в 90-е отгородилась от проблем маленького Приднестровья.

Показательный разговор у нас на местном рынке случился. Мы спросили, можно ли у них что-нибудь на русские деньги купить, а в ответ услышали гордое:

- А у нас русские деньги!

И ведь правы! На купюрах-то приднестровских — Александр Васильич Суворов, основатель Тирасполя, непобедимый и легендарный, когда-то обмолвившийся не без оснований: «Мы русские! Какой восторг!».

- Приднестровье — русская земля, существующая независимо от Молдавии... - так позже пояснил нам президент Игорь Смирнов. - Это факт исторический. И очевидный факт нашего сегодня. Когда вы услышите, что Смирнов ругает российские власти, знайте, что так оно и есть. Потому что за мной стоит тот же российский народ, только проживающий здесь, у нас, в Приднестровье. А в Москве это никак не хотят понимать. Пресса, случается, говорит, мол, вот какие нехорошие приднестровцы! А нехорошие приднестровцы одного хотят: жить на этой земле так, как они жили раньше. Жить равноправно. Поэтому мы сейчас четко взяли следующее направление: хватит что-то ждать от России. Надо ей помогать.

Ничего вам это не напоминает? Ощущение, словно слова эти не двадцать лет назад сказаны, а вчера, и не в Молдове, а в современной Новороссии. Один в один! Только Россия стала другой. Она теперь своих не бросает. Но ей по-прежнему нужно помогать.

Румынию мы пересекли наскозь, почти не останавливаясь. Черепичные крыши, кукуруза, костелы и православные храмы, дождь — такой мы увидели Румынию из окна автобуса. И тут нежданно — снова Суворов! В районе Рымника нежданно наткнулись на его памятник. Как и в Тирасполе там Александр Васильич на коне, устремлен на врага, к победе. Памятник хорош, но никто за ним не смотрит, не ухаживает — разваливался потихоньку, уже тогда. Да и то сказать, кому там сейчас нужен великий русский поководец?

Другое дело — Болгария. Мы в очередной раз опоздали, но на границе Ход встречали хлебом-солью председатель Ассоциации дружбы Болгарии со странами СНГ Маргарита Иванова, митрополит Велико-Тырновский Григорий и представитель русского информационно-культурного центра в Софии, главный наш ангел хранитель во всех странствиях ходоков по Болгарии Александр Савенков.

Оказалось, что Славянский ход тут ждали пятью часами раньше. Местная газета сообщила, что мы приедем в семнадцать, а мы прибыли глубоко за полночь, где-то около двух. Корреспонденты и девушки в национальных костюмах не выдержали ожидания. Но от этого встреча не стала прохладнее: было ощущение, что мы вернулись домой, в Россию — так тепло и радостно нас принимали...

В Свиштове, как русская армия когда-то, мы форсировали Дунай. Дальше — Горна Студена, штаб-квартира великого князя Владимира Александровича. И — Плевен, осада которого — одн из самых драматичных эпизодов той войны. Здесь в храме Георгия Победоносца заупокойную панихиду по павшим русским войнам отслужил митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим.

Давний друг и соратник Маслова, владыка специально приехал в Плевен, чтобы участвовать в Славянском ходе, опекал нас всячески во время встреч на болгарской земле. Мы вместе тогда обедали и Питирим предложил всем участникам Хода собраться в следующем году у него, в Иосифо-Волоцком монастыре и провести научно-практическую конференцию по проблемам славянства. Программу намеченная владыкой — интереснейшая: место славянства в истории; славянство ныне и завтра; славянский бизнес. Все актуально и поныне! Жаль, что не состоялась конференция.

Знамя Славянского хода

А владыка запомнился. Интеллигентен и вместе с тем прост. Умница. Виделись мы и прежде — Питирим приезжал в Мурманск неоднократно. Но вот так близко впервые — сидели рядом за столом, справа от него Маслов, а дальше мы с Димой Ермолаевым.

В Велико-Тырнове, древней столице Болгарии, тем же вечером — молитва на месте закладки нового храма в память освободителей — церкви Георгия Победоносца.

Храм заложен на военном кладбище города, где покоятся останки наших воинов. Вел нас митрополит Григорий. Виталий Маслов передал владыке для нового храма икону Казанской Божьей матери. Митрополит расстроганно поблагодарил и заверил нас, что эта первая подаренная строящейся церкви икона займет в ней достойное место. Эх, проверить бы! Ведь почти двадцать лет уже прошло после сказанного.

Ночь провели в Дряновском монастыре Святого архангела Михаила. Монастырь высоко в горах, вокруг — скалы. Он, по сути дела, неприступен. Что доказало восстание 1876 года, когда около двухсот повстанцев выдерживали здесь осаду восьмитысячной турецкой армии.

Роль монастырей в сохранении болгарской культуры вообще трудно переоценить. Они всегда оставались оплотом веры и традиций. Современный Дряновский монастырь своеобразен, далек от обычного, общепринятого для нас представления о монашьей жизни. На территории обители два ресторана, бар. Еще один бар. Где мы ужинали и завтракали, вынесен за монастырскую ограду, но и он — рядом, под боком.

И все-таки монастырь есть монастырь: кельи, минимум удобств, устоявшиеся веками правила. Утром в кранах не оказалось воды — никакой. Умывались в ручье. Жизнь здесь естественна и проста. И это прекрасно.

На следующий день через Габрово, Шейново, Казанлык -в Стару Загору, к мемориалу Самарского знамени.

- Вечная память... В-е-е-е-ч-н-а-а-я п-а-а-мять, - звучало в храме-мавзолее легендарного Шипкинского перевала. Эти слова венчали заупокойную литию по русским и болгарским воинам, павшим в войну 1877-78 годов. А отслужили ее сразу три православных иерарха: митрополиты Волоколамский и Юрьевский Питирим, Старо-Загорский Панкратий и Велико-Тырновский Григорий.

А как мы поднимались на Шипку! Вспомнить страшно. Острый, пронизывающий ветер, дождь со снегом, туман. А Шипка-то высоко, тысячи ступеней ввысь, к вершине Столетова. А мы-то с Ермолаевым еще и со знаменем, тем самым, Самарским, точной его копией. Дима спустя годы очень достоверно, зримо описал это в стихах:

***

Дмитрию Коржову

На Шипке гудит непогода,

Туман обступает стеной,

Но знамя Славянского хода

Вздымается ввысь надо мной.

И в складках полощется ветер,

И сердца торопится стук,

И лик Богородицы, светел,

С полотнища смотрит вокруг.

И время стирает пределы,

Века обращаются вспять,

И вновь за славянское дело

Россия идет умирать.

И кто-то у смертного края

Роняет, в горячей крови,

То знамя, что ныне сжимают

Озябшие руки мои.

И я понимаю, что грозный

Пока не окончился бой -

Славянство изранено рознью,

И гибнет в раздоре с собой.

Все предано злобе в угоду,

Все куплено толстой мошной,

Но…

Знамя Славянского хода

Как солнце встает надо мной.

И чую – душа не остыла,

И знаю – быть новому дню.

Достанет и веры, и силы:

Держу! Не отдам! Не склоню!

Да, тут не просто картинка, не только документ, но и образ, объемный, мощный, не просто литературная фигура, но — мировоззрение.

А погода в этот день, светлый праздник Покрова, 15 октября, — главный день Славянского хода в Болгарии, словно испытывала нас на прочность (и всю жизнь, Дима прав, коль уж выбрали такое знамя, будет испытывать). После панихиды мы поминали павших белым хлебом, сыром и вином. Красное монастырское вино казалось удивительно вкусным, живительным, спасало от холода...

- Спасибо вам, дорогие владыки, за этот священный час, который вы разделили с нашими людьми, прибывшими из далекого города Мурманска... - так говорил в проповеди после службы владыка Питирим. Говорил проникновенно и вдумчиво: - Мурманск и София породнены памятью о равноапостольных братьях Кирилле и Мефодии. Град София подарил Мурманску монумент равноапостольных братьев, град Мурманск отвечает пламенной, большой любовью и верностью славянской дружбе и единству. Школьники пишут сочинения, преподаватели говорят о подвиге наших народов, северные границы охраняет Северный флот нашей державы, оснащенный крупными кораблями надводного и подводного плавания. Но никакая внешняя сила не может сравниться с той духовной силой, которую несут наши народы в своем сердце. Молитва наших церквей, молитва наших народов, терпящих трудные дни в своей истории, как раз и являются той несокрушимой силой, которая есть свидетельство и торжество нашей православной веры и верности друг другу.

Службу в храме Рождества Христова, куда мы спустились с Шипкинского перевала, начинал звон двенадцатитонного колокола, отлитого в России из расстрелянных — здесь, в той освободительной войне, гильз.

В Старо-Загорской митрополии нас принимал владыка Панкратий. Странников, приехавших из дальнего северного уголка России, не обошли вниманием и местные светские власти. Мэр, по-болгарски, кмет Цанко Яблански, приветствуя Ход, назвал Загору «городом лип и поэтов». Не знаю, как насчет поэтов, но лип там действительно много — липовые аллеи повсюду. Кмета очень интересовали вопросы делового сотрудничества с Мурманском.

На встрече с мэром поэт Викдан Синицын рассказал случай, произошедший с ним в Шейнове, где у входа в храм к нему подошла пожилая болгарка:

- Она хотела поцеловать мне руку, но я ее опередил, Я поцеловал ей руку. Когда делал это, возникло чувство, что целую руку самой Болгарии…

…После полудня, по дороге в Пловдив нас, наконец-то, порадовала погода – солнце пригрело почти по-летнему. На душе было радостно еще и потому, что к нам в автобус пришел хороший человек. Певец оперы Бургаса Никола Кутин, дальний родственник Калины Каневой, пробыл с нами недолгие полчаса. Но за это время очаровал и покорил решительно всех. Легкий, общительный, живой болгарин много и хорошо говорил, но больше и лучше пел – и русские, и болгарские песни. Предложили Николе ехать с нами. Отказался, к сожалению, – дела…

Извечный спор славян между собою

В Пловдиве наш маршрут был известен заранее, еще дома, - памятник Алеше, разумеется. Тот самый, что «Болгарии русский солдат». К сожалению, времени, чтобы поехать к Алеше всем Ходом, у нас не было. И туда — к вершине, на которой стоит памятник, отправилась знаменная группа. Самарское знамя, телеоператор Вадим Массальский и проводник, показывавший дорогу. Знаменосец Дмитрий Ермолаев вернулся от Алеши сам не свой, почти плакал:

- Аэрозольной краской — свастики... Бабушки, которые там гуляют с детьми, уверяют, что хранят Алешу. Но ночью их там нет.

Несмотря ни на что, мы тогда были уверены, что памятник будет стоять. И не ошиблись. Алеша и сейчас стоит. Хоть и не столь велика сейчас русско-болгарская дружба, особенно, если судить по истории с Южным потоком. Но одно дело — прозападное правительство, а другое — народ...

День в Софии начался службой в Александро-Невском соборе, самом большом православном храме Балкан. А затем нас принял болгарский патриарх Максим. Его святейшество — весь седой, внимательный старик принимал Ход без затей и лишней помпы, по-домашнему. Представлял нас ему владыка Питирим. Дмитрий Балашов от всех участников Хода вручил патриарху дар мурманского славянского движения «Возрождение Мурмана и Отечества» - икону Казанской Божьей матери.

Встреч в этот день было много. И в парламенте, где с нами беседовал вице-спикер Болгарии, и у министра науки и образования. Уже под вечер встретились и с кметом Софии.

Мэр болгарской столицы носит и фамилию подобающую — Софиянский. Он с восторгом принял из рук Маслова подарок мэра Мурманска — настенные часы, стилизованные под корабельный штурвал, на которых, естественно, мурманское время. Софиянский вырази желание встретиться с Олегом Найденовым, чтобы обсудить возможности сотрудничества двух наших городов.

Ночевали мы в патриаршем Драгалевском монастыре — он на горе Витоша, прямо над Софией. И здесь случилась, пожалуй, первая серьезная размолвка в наших рядах, и связана она была, как часто бывает и теперь, с Украиной. И произошло это, к сожалению, на глазах других людей, чужих глазах.

Да уж, схлестнулись тогда Дмитрий Балашов и Виктор Тимофеев изрядно, от души, что называется, «с переходом «на ты». Просто-таки «достали длинные ножи» или, скорее, ятаганы басурманские, и — давай рубиться в свое удовольствие!

Где-то внизу сияла многоцветьем ночных огней София, а тут, в женской обители двое русских писателей спорили. Спорили об Украине.

Началось с пустяка: Балашов поднимал тост за Славянский ход, говорил, что дело это – великое и значимое для всего славянского мира, и подтверждение тому – отклик, который находит он в сердцах людей, которых мы встречаем на своем пути, и, хоть в Киеве случилось иначе, это лишь – частность, локальная неудача. Это и вызвало резкую отповедь Тимофеева – он ведь украинец, вот и воспринял сказанное едва ли не как личное оскорбление. Хоть и в том, что сказал Дмитрий Михайлович, ничего обидного не было…

Ну а с точки зрения голого факта, Балашов был прав абсолютно - в Киеве нас, действительно, никто не ждал, столица Малороссии встретила Ход не просто прохладно, а – никак. Ход длился месяц, и встречали нас в разных городах и странах по-разному, но короткое наше пребывание на Украине выдалось едва ли не самым безрадостным и горьким.

Бедные, зашуганные монашенки-болгарки заметались встревоженно, не могли в толк взять, что это с русскими творится. Выручила Калина - с нордическим, не свойственным балканским народам хладнокровием пояснила, что волноваться не о чем, мол, спор абсолютно теоретический.

Дмитрий Михайлович потом подробно описал тот полуночный «спор славян между собою» в повести «Любовь», и там же — блестящий, провидческий анализ ситуации на постсоветской Украине — и тогдашней, и нынешней:

«Понимают ли украинские лидеры, что и главное, для кого они творят? Что захваченные ими (кстати, без всякого права на то!) никогда не бывшие украинскими Новороссия и Крым (отбитые нами у турок), по сути, не нужны им, ибо портовые черноморские города рассчитаны на грузооборот огромной страны, а не Украины только? Что весь смысл подобного отторжения — лишить Великую Россию черноморских морских выходов, а затем — затем земли эти отойдут Турции, и весьма скоро!

Понимают ли они, что отказ от общерусского языка, за триста лет вобравшего в себя всю необходимую терминологию современной промышленности, науки и культуры, - что отказ тот отбрасывает их к семнадцатому столетию, то есть делает безоружным в современном мире?

Что, наконец, власть — бремя, что страна наша неделима, и надо брать ее всю или не брать вовсе, ибо в любом ином варианте нам всем придется пропасть?

Понимают ли они вообще хоть что-нибудь?!

Понимают ли они, наконец, что в художествах советской власти, в деяниях Троцких, Тухачевских, Свердловых и Кагановичей русские, как и малороссы, не виноваты (вернее, виноваты в том, что дали в 1917-м свергнуть династию и завоевать страну!)?

...А простой народ? Ему и доднесь толковали, что-де «сало москали съилы» и что ежели Украина после отделения стала жить втрое хуже, тот и тут опять виноваты москали. И в католических хорватских войсках украинские добровольцы уже служили, и в Чечне дрались-таки против нас (против православных за мусульман!) (этих-то ублюдков вроде Сашко Билого мы во время укрохунты навидались с избытком — повылезали, суки, из щелей да схронов). Не дай, Господи, нам новой братоубийственной бойни! Не дай, Господи!

Вадим спрашивает меня: «Ну, а что делать? Воевать с Украиной?». Нет, с Украиной я воевать не хочу. Но и что-то делать надобно, хотя бы потому, что и католики, и Сион, и секретные службы Штатов работают, обостряя ситуацию, и в одиночку мы не выживем. Никто из нас. И слава Лукашенко, который то понял, и слава белорусскому народу, который то понял тоже. Но не слава нам! Ибо терпеть в правителях шайку американских резидентов и агентов МВФ, разворовывающих страну... Дотерпимся, что и головы потеряем!».

Вот так — беспощадно и мощно. И абсолютно точно, и по-прежнему актуально, словно вчера написано. Только Россия, к счастью, сейчас другая. Переставшая покорно поддакивать иноземным борцам за демократию. Готовая дать достойный ответ новой, заокеанской, Орде, «тьме из денег и стали», пред натиском которой мы «долго молча отступали». И вот перестали. И даже готовы не просто держать фронт, но и наступать. У нас есть Путин, который после Крымской весны стал не просто безусловным национальным лидером, но и лидером всего славянского мира. Эх, порадовался бы за нас, нынешних, Дмитрий Михайлович!

Конечно, национал-предателей и поныне у нас в достатке, ничего не попишешь, из песни не выкинешь... Куда ж без них — без господ Макаревича и иже с ним? Как же, без дерьма мы не можем. Никак не получается.

Сербская женщина с мужчинами за стол не садится!

Границу Югославии Славянский ход пересек 18 октября. И сразу же, здесь, в пункте пограничного контроля, ощутили, что привязанность Сербии к России еще очень сильна, физические ощутима. Таможенник, узнав о цели нашей экспедиции, отказался брать таможенный сбор — 57 долларов. Надо представлять себе, насколько тяжело жила в ту пору еще не оправившаяся от блокады Югославия, чтобы понять, сколь высок и значителен поступок этого совершенно незнакомого нам серба.

Еще мальчишка лет десяти на заправке рядом с границей, Он из Горажде. Сирота, родителей убили в последнюю войну. Объяснял нам, чем наши священники отличаются от сербских.

- У русов они златни! - с восторгом просвящал нас малец. - А у нас — црни...

Белград — нескончаемый праздник. Он воспринимался как чудо, был оживлен, многолюден даже ночью и пах жаренными каштанами. Удивительный город. Лучший из всех, где доводилось бывать, а городов за свою писательско-журналистскую жизнь я повидал немало. Белград очень европейский, но одновременно странно свой, близкий, со славянской разгульной душой. Хорошо, что у нас не было там четкой программы. Нас не донимали протокольными встречами, мы планировали каждый свой шаг по сербской столице сами. И это было счастье.

Жили мы в информационно-культурном центре «Русский дом». А я на одну ночь улизнул к друзьям – Деяну и Вере Лазаревичам. Пообщались в узком семейном кругу. Очень любопытно все было – каждая мелочь. Занятно, перед тем, как сесть за стол, Вера у нас спросила:

- Мальчики, а вы как хотите, чтобы я себя вела: как сербская женщина или как русская?

Деян только улыбнулся в ответ, а я удивился:

- А разве есть разница?

Оказалось, есть.

- Сербская женщина с мужчинами за стол не садится, - смеясь, объяснила хозяйка, - все приносит-уносит, а сама – ни-ни!

Вот так. Восток однако… Дело тонкое. Там вообще очень причудливая смесь Востока и Запада – сплетены они в дивный узор, ни на что не похожий, особый, балканский. Это и в людях проявляется, и в обычаях, и в архитектуре… Улицы, к слову, в сербской столице очень узкие. Ох, и намаялись мы с ними! Однажды даже пришлось припаркованную машину на другое место переносить. Иначе бы не проехали.

Одна официальная встреча у нас в Белграде все же состоялась. Да какая! В домовой церкви Белградской патриархии нас принял и благословил сербский патриарх Павел. Сербы его обожают. Только он смог остановить и развести в мятежные дни бунтующих белградских студентов и полицию. Встал между ними и попросил: «Разойдитесь!» И — разошлись. Любовь к святейшему в Сербии была всенародная, до самой его кончины. Вот и в 97-м, когда решался вопрос о встрече, мои белградские друзья — простые учителя предсказывали: «Не волнуйтесь! Он вас обязательно примет. Он хороший человек...»

Так и случилось. Патриарху было за девяносто, двигался медленно, но словно летел, не касаясь земли. Странное, неземное ощущение от человека. Словно бестелесный он вовсе, словно единым духом жив человек. Нечто подобное я испытал лишь однажды, много лет спустя, когда в Псково-Печерском монастыре довелось увидеть схимников. Такой смотрит на тебя и, будто не тебя видит, а нечто иное — внутри тебя, и дальше, насквозь, через годы и расстояния. С таким разговаривать не просто трудно, но страшно. Не оставляет мысль: что ж он там, внутри и дальше, видит...

Встречу организовал отец Виталий Тарасьев - настоятель церкви на русском кладбище Белграда, той самой, где похоронен барон Врангель, у могилы которого довелось нам быть. Отец Виталий — племянник Андрея Витальевича Тарасьева, которого я знал по сербским программам и рассказам Ермолаева. Он-то меня с профессором и познакомил. Удивительно интеллигентный голос и удивительная русская судьба. Сын русского генерала-эмигранта, всю жизнь посвятивший родной словесности — преподаватель русского языка и литературы в белградском университете. Помню, как мы вместе шли по Белграду в районе Зеленого венаца, Андрей Витальевич провожал нас на трамвай. Расставаясь, смахнул слезу, обнял:

- Прощайте, мальчики...

Как будто с Родиной прощался. А ведь жив Андрей Витальевич! И сейчас жив. Читал о нем в Сети...

Русские добровольцы

Простившись с Белградом, отправились в Пале, столицу Республики Сербской. Эта православная страна входит в состав Боснии и Герцеговины, но, фактически, является независимым государственным образованием. Здесь свои органы васти, свой президент. От тогдашней Югославии республику отделяла формальная, условная граница. Да и валюта — та же, те же динары...

Пале – пригород Сараева, города, где в 1984-м проходили зимние Олимпийские игры. Я хорошо их помню. И представить себе не мог, что когда-нибудь увижу этот, когда-то казавшийся мне сказочным, город, да еще с высоты, с гор. Сараево ныне – столица Мусульмано-Хорватской федерации Боснии и Герцеговины. В принципе, проникнуть в город нам никто бы не помешал. Вот вернуться было бы сложнее. Официальной границы между МХФ и РС нет, лишь красная отметина на придорожном камне. Но и сербы, и мусульмане стараются эту, кажущуюся условной черту, не пересекать, особенно те, кто участвовал в войне. И в брошенные по обе ее стороны дома ни те, ни другие возвращаться не собираются. Самая главная, реальная граница полегла здесь в душах людей. И ее, похоже, уже не перешагнуть…

Вообще, Пале - этот небольшой уютный городок удивил какими-то особенными покоем и тишиной, к которым, если честно, мы были не готовы. «Пороховой погреб Европы», как-никак!

Тишина, впрочем, на Балканах обманчива. Все может измениться в одночасье. Как сказал один из сопровождавших нас сербов: «может случиться так, что завтра произойдет что-то... И вы не сможете уехать. Этим «что-то» может быть и новая война».

Все было так. И внутреннее напряжение этой обманчивой тишины мы, конечно, ощущали. И все-таки эти пасторальные картинки, эти стога и куры, пасущиеся прямо во дворе Влады, правительства здешнего, говорили о мирной жизни, о молоке и хлебе, и — покойно-протяжном, безмятежном крестьянском бытии. О минувшей и назревающей войне здесь ничего не напоминало.

Кроме, пожалуй, русских добровольцев, с которыми мы познакомились в Райском Доле. Саша Кравченко и Владимир Савин, по кличке Володя-Боцман. Саша приехал в Боснию мальчишкой, в восемнадцать лет. Воевал во втором Русском добровольческом отряде вместе с хорошо известным нам теперь по событиям в Новороссии Игорем Стрелковым. Был тяжело ранен, едва не потерял зрение. Награжден высшей военной наградой Республики Сербской — Золотой медалью за храбрость.

Савин так и вовсе бывший мурманчанин, прапорщик, командир взвода спецчасти МВД, в начале восьмидесятых ходил на наших траулерах за рыбкой, там и прозвище свое морское заработал: «Да ты зайди в «ПЗ», спроси Боцмана, там меня все знают!» - твердил мне Володя. Да, пожалуй, в 97-м, может, кто его и помнил, но сейчас-то едва ли, да и рестораны у нас уже другие.

Боцман интересно рассказывал о том, как в 92-м добирался до Боснии, до войны: «Пришел в югославское посольство в Москве. Думал, скажут: «Молодец!» и отправят на фронт. А на меня посмотрели, как на идиота, и отправили восвояси: «Иди-ка ты, парень...». Помог военный атташе — посоветовал по турецкой визе доехать до Белграда, а там найти отца Василия. Я так и сделал. Отец Василий меня окрестил, может, поэтому я и жив до сих пор... ». О как, оказывается. А мы и не знали, что добрый наш белградский поводырь и опекун был связан с добровольческим движением! Впрочем, могло ли быть иначе, если речь о русском священнике, потомке русского генерала? Характерный момент: все, с кем довелось общаться в Югославии, говорили нам о православии, о его роли и значении на войне, и не только. На Балканах — и это понимаешь сразу, без дополнительных объяснений: война за Сербию — это война за православие. И за Россию — тоже!

Оба — и Саша, и Володя - после войны остались в Республике Сербской, домой возвращаться не захотели.

- Вы сейчас находитесь в самой православной стране мира, - с восхищением говорил нам Кравченко. – Чего не скажешь о России…

Саша родился в Северном Казахстане. В Боснии трижды был ранен и один раз контужен. Несмотря на ранение и борьбу за зрение, окончил юрфак университета.

- В больнице, в Белграде я уже думал, что умер, - вспоминал Саша. - Уже даже поделены были мои вещи... Меня тогда потрясло человеческое участие в моей судьбе сербских медсестер. Когда совсем не было лекарств, они для меня находили ампулу морфия, чтобы снять нечеловеческих боли.

Кравченко много рассказал нам тогда о воевавших в Боснии русских добровольцах. А их было немало. В одном только Сараеве около 20 похоронено. Особый разговор — легендарный Александр Шкрабов:

- Он человек-легенда. Показывая на Дебелу Брду, он говорил нам: «Помните, здесь проходит первая линия православия», что на сербов производило большое впечатление. Да и на нас тоже. Война есть война. И ты должен не посрамить честь русского воина. Должен воевать лучше, чем на то способен. Потому что за тобой сербы. Шкрабову было сорок — самый подъем славы, и гибель. На войне человек чувствует смерть. И другие это замечают. Наш командир перед каждой операцией пел, а перед последним боем ходил грустный, молча. Он при всей своей храбрости, всегда берег людей, а тут... Из бункера непрестанно бил пулемет. Мы выстрелили из гранатомета по нему. Скорее всего мусульмане увидели вспышку и, когда Шкрабов с биноклем поднялся, чтобы оценить обстановку, открыли огонь по этому месту...

Жива е Русия!

Мы побывали и во Владе, и в местном университете, в который передали книги, — в основном, русскую классику. Наш профессор, доктор филологических наук Надежда Георгиевна Благова даже предложила вузу свои услуги – готова была приехать преподавать. И сербы вроде не отказывались. Но что-то там в будущем не срослось.

Затем в информационном агентстве «Срна» нам рассказали о всех «прелестях» информационной блокады, в которой находилась (и продолжает находиться) Республика Сербская. О ее масштабах мы и сами знали — российские СМИ в ту пору о Сербии-то молчали, а уж о чудом уцелевшем православном кусочке Боснии и подавно.

На следующий день, 23 октября, Ход принял министр иностранных дел РС Алекса Буха, по приглашению которого мы и приехали в эту страну. С ним в один из своих приездов в Югославию встречался Дмитрий Ермолаев. А переводил нашу беседу с министром все тот же Саша Кравченко — весьма своеобразно, то и дело, забываясь, начинал переводить с сербского на сербский. Как сам потом признался: «Мне сербский очень нравится. Как и все другие славянские языки. Как они развиваются. Какие формы принимают. Тема языков невероятно интересная. Ведь так, как сейчас говорят сербы, говорили наши предки. Благодаря сербскому я свободно читаю по-старославянски. Даже стихи пытаюсь писать — на сербском!».

Надо сказать, та встреча, где Саша работал переводчиком, отличалась от обычных протокольных бесед, к которым мы успели попривыкнуть за время путешествия. Министр был предельно краток, сух, конкретен. Говори о войне, ее последствиях, роли России в сложившейся ситуации. Насколько же современно звучат его слова сейчас:

- Мне кажется, Россия, наконец, возвращается к своей изначальной, исконной природе. Русский народ — великий народ, Россия — великая держава, только она должна вновь обрести свою православную душу и мы ждем не дождемся, чтобы это быстрее произошло. Однажды, выступая в Москве, я сказал, что мы, сербы, больше хотим этого, чем сами русские. Ну, конечно, это просто риторика, и я тут немного преувеличил.

Еще хочу сказать о том, - продолжал министр, - что социалистическая система привела к разрыву национального существа русского, сербского и многих других народов. Говоря о национальном существе, я понимаю под этим в первую очередь православие. Православие, хотим мы того или нет, является фундаментом системы ценностей, сформировавшей наши национальные характеры, привычки, понятие о смысле жизни, о цели и сути государственной организации, представления о том, что хорошо и плохо в личной жизни, семье и так далее. При коммунистах об этом было забыто и сейчас нашей общей, главной задачей является возрождение православной традиции. Давайте вместе работать над этим: вы — в России, мы — в Республике Сербской. Потому, что не возродив православие, мы не сможем выбраться из кризиса, в котором оказались.

Что сказать, в Россию тогда в Республике Сербской верили, надеялись на ее помощь. И, думаю, не зря. Пусть тогда этой помощи не последовало, но там и в то сложное для всего славянского мира время видели в каждом русском старшего брата — в исконном, первоначальном смысле этого словосочетания (как защитника и соратника — и в беде, и в радости). Помню, как тогда в Пале к нам подошел хорошо одетый пожилой серб, представился преподавателем университета и спросил, кто мы. Я попытался ответить по-сербски, но он прервал меня по-русски:

- Вы в Республике Сербской, друзья. Здесь вы можете и должны говорить на своем родном языке — на русском...

Пребывание Хода в Боснии венчал литературный вечер в Лукавице — сербском районе Сараева. Наше появление в переполненном зале (люди стояли в проходах), где собрались студенты и школьники старших классов, изучающие русский, было встречено шквалом аплодисментов. Мы даже опешили немножко — так это получилось оглушительно. Оно и понятно, зал огромный тысяч на пять. Сходу почувствовали, что слово наше здесь нужно. Об этом говорил на вечере Дмитрий Балашов:

- Когда вы, еще не зная, кто мы, так нас встретили, - слезы выступили на глазах. Здесь особенно важно, что вы молоды. Ведь, если нет продолжения, - зачем жить? Как говорили наши предки: чтоб свеча не погасла... Это важно.

А потом, в самой концовке, Ермолаев запел «Тамо далеко...» - самую, наверно, известную песню четников — воинов королевской армии Югославии. И случилось нечто, чего никто из нас не ожидал. Как в сказке, весь зал встал и запел вместе с Димой, вместе с нами.

Вот как об этом позже писал Маслов:

«Когда, завершая встречу, воевода мурманской организации «Братья сербов» Дмитрий Ермолаев запел по-сербски знаменитую песню сербскую, зал вскочил — весь, как один, и так, стоя, допел ее до конца. Только последнюю строчку по-иному — радостно и почти грозно: после слов «Жива е Сербия!» полыхнуло неожиданное «Жива е Русия! Жива е Русия! Жива е Русия!»

Вот тут уж ни прибывать, ни бывать. Правда, «жива»! Да еще как! Причем в такой степени, о какой в 97-м, в целом, в девяностые, и помыслить было нельзя.

Интересным наблюдением о РС и России поделился с нами тогда Саша Кравченко: «Для русских торговых людей здесь есть, что взять в оборот. Никто не просит: «Дайте!», говорят: «Придите!», делайте свой бизнес. Русских здесь любят. Скорее всего экономика РС развивается столь медленно из-за отсутствия в России информации и от инерции самих сербов. Они живут еще довоенной психологией. Россия для них сырьевая бедная страна. Она не материальная — духовная глыба. Под этим углом ее сербы и рассматривают...».

На небе — Бог, на земле - Россия

Самый короткий путь из Республики Сербской в Черногорию лежал через мусульманскую территорию. Мусульманский участок невелик — всего двенадцать километров (анклав Горажда), но как непросто было его преодолеть. А каких нервов это стоило нашему проводнику Бранко!

Бранко Ковачевич, красавец-серб, с едва уловимой грустью в глазах, - юрисконсульт Республики Сербской в Белграде. Воевал, о том, что такое мусульманский плен знает слишком хорошо. В плену Бранко провел несколько месяцев, затем его обменяли на офицеров-мусульман. То, как его захватывали, - момент пленения, снимало австрийское телевидение, и каждый год в день начала Боснийской войны (6 апреля) этот сюжет крутили (может, и сейчас это делают, кто знает) по ТВ Мусульмано-Хорватской федерации. Поэтому Бранко так нервничал. Его здесь знали в лицо — как человека, воевавшего на другой стороне.

Но вот опасный участок позади, мы снова на сербской территории. Едем по местам недавних боев: разрушенные и поврежденные дома быстро перестают удивлять... Где-то здесь мы остановились, чтобы прийти в себя и перекусить. Именно тогда был сделан знаменитый, щедро растиражированный снимок Маслова. Он стоит в хорошо всем нам знакомом свитере грубой вязки, а за спиной уходят в небо крутые боснийские горы, и сам писатель — такая же скала, русский богатырь — крут, могуч и светел. Интересно, что, когда Маслову показали отредактированный для печати вариант того фото, он возмутился: «А где Бранко?».

Действительно, на оригинале чуть в стороне был и Бранко, а с другой — и мы с Диной Николаевной Ибрагимовой. Но привычный нам ныне скадрированный вариант снимка, конечно, лучше. Виталий Семенович и без нас велик. Мы попали в кадр случайно, автор фото, кажется это была Саша Маслова, разумеется, снимал руководителя Хода.

В Черногорию въезжали с приключениями. Свернули куда-то не совсем туда, утащились высоко в горы, в крошечную деревушку, где улицы узенькие, как тропки — где там развернуться с нашим-то огромадным чудом немецкой техники. Помогли местные жители, которые сначала ошарашены были таким визитом, а когда поняли, что у них в гостях русские, тут же кинулись помогать. Вмиг разобрали каменную кладку, отделяющую дорогу от приусадебных огородов, чтобы создать нам хоть какое-то пространство для маневра. В общем, с грехом пополам развернулись.

Живописный дед с черным зонтиком без ручки (почти театральная деталь: осенние листья, прилипшие к брезентовой поверхности зонта), увидев в окне нашего автобуса портрет Радована Караджича, оборачивается ко мне:

- Караджич?

Я киваю: «Да, да!». Старик радуется, как ребенок.

Караджич, тогда уже отстраненный от участия в политической жизни Балкан, объявленный Гаагским трибуналом военным преступником, стал и для сербов, и для черногорцев живым символом, воплощением национального характера и национального достоинства.

О Караджиче предпочитали не говорить, но почти всегда присутствовал «за кадром» во всех разговорах и событиях, происходивших в 90-е в Республике Сербской. В Югославии к нему относились и относятся по-разному. В Черногории, как и в соседней, православной части Боснии, любили и, надеюсь, любят.

Черногория — это горы, нескончаемый горный серпантин. Едем к Никшичу, тому самому, из старой песни четников: «Иде войско от Никшича...». Где-то высоко, на одной из поднебесных дорожных развязок, нас обгоняет легковушка и заставляет остановиться. Водитель заскакивает в автобус и с порога, ничего не объясняя, спрашивает: «Россия?».

Убедившись, что перед ним действительно русские, достает 100 немецких марок, кладет рядом с рулем на приборную доску: «Выпейте за мое здоровье...». Мы отказываемся, просим забрать деньги, черногорец не унимается. Уговоры длятся, пока Бранко не произносит: «Срамота...». Лишь тогда незнакомец из легковушки извиняется, забирает марки и уезжает...

Вот такое неожиданное признание в любви. Что говорить, исторически так сложилось, что именно черногорцы — горные сербы — всегда были самыми верными и близкими союзниками России. Именно этим народом рождены поговорки, которые в Югославии знает каждый: «Нас и руса двести миллионов...», «Русские могут всё», «На небе — Бог, на земле — Россия» и другие.

Показательно, что в Черногории у нас не возникало проблем с переводом, там, наверно, каждый второй говорит по-русски.

Доехали до местной столицы, Подгорицы, и там долго искали телефон митрополита Черногорского и Цетиньского Амфилохия. Напомню, о мобильных телефонах в 1997-м году мы только слышали, как и об Интернете. Так что, пришлось изрядно попотеть, чтобы найти канал связи. Однако нашли. Маслов дозвонился до владыки, тот знал о нашем приезде, говорит: «Я вас жду!».

Масловские нукеры

В Цетиньский монастырь, где нас принимал владыка, мы добрались в глубокой ночи — к накрытому столу. Ох, угостил митрополит нас знатно. Рассказывал за трапезой о корнях любви черногорцев к России, о том, как в свое время много сделали русские государи для поддержки здешних монастырей. Нас не нужно было убеждать, что любовь эта — не выдумка. Сами за время пути убедились в ней многократно. Да и рассказывал митрополит опять же по-русски... Как и почти весь высший сербский клир, учился у нас. После трапезы владыка лично проводил нас к раке, в которой упокоена десница Иоанна Крестителя, позволил приложиться к святыне.

Ночевали в Режевичах. Помню свой шок в келье настоятеля, отца Мордария, когда на книжной полке обнаружил ряд томиков с названиями, которые показались знакомыми: «Бела гарда», «Позориштний роман» и так далее. Да, да, собрание сочинений Булгакова на сербском! Восемь томов. Если мне не изменяет память, у нас в ту пору такого булгаковского многотомья еще не было. Впрочем, чему удивляться? В Сербии Михал Афанасьича всегда привечали и печатали, даже когда у нас его проза была под негласным запретом.

Утром, наконец, увидели Адриатическое море. Только увидели, подойти — не подойдешь: «зеленое пламя Ядрана» полыхало где-то глубоко внизу, у подножия скал, на которых высится Режевичская обитель.

Но вскоре мы и до берега добрались. В монастыре Праскавице священник встречал на пороге главного храма с подносом в руках. А на подносе — рюмки со сливовицей, дивной местной самогонкой. Чудесный напиток, незабываемый! В саду обители прямо с дерева сорвал лимон, чтоб привезти домой. Привез.

Долго стояли в Которе, в двух шагах от моря, которое видели до этого лишь с высоты: ждали местное руководство, чтобы ехать в Пераст. Пераст должен был стать конечной точкой нашей экспедиции - именно там учились морскому делу первые русские гардемарины. Так вот, пока ждали мэра, всматриваясь в Которский залив, улизнули с Дмитрием Михайловичем Балашовым в «самоход». Тайком от вождя и предводителя.

Надо сказать, на протяжении всего долгого пути - все-таки одиннадцать тысяч километров через калейдоскоп городов, народов, языков и стран — Виталий Семенович был строг и требователен, вожжи не отпускал ни на секунду. Мы с Димой Ермолаевым, как могли, ему в этом помогали, следили за порядком — будь здоров, будучи кем-то вроде старших офицеров на корабле. Тимофеев после очередных дисциплинарных разборок как-то даже поерничал на наш счет: «Ох уж эти мне масловские нукеры!». А тут вот и я себе позволил чуть-чуть посвоевольничать. Впрочем, не по своей инициативе.

Стоянка наша в Которе затянулась и тут всегда готовый к конкретному действию, не любящий ждать Балашов обратился ко мне с заманчивым предложением: "Дима, неясно, сколько еще будем здесь стоять, а тут неподалеку небольшой базар - давайте сходим быстренько: туда и обратно..." Сказано - сделано. На маленьком рынке, что расположился на крохотном пятачке у самого моря, мы чуть подзадержались - Дмитрий Михайлович долго выбирал чудесную черногорскую плетеную корзину - добротную такую, затейливую, при этом сделанную надежно, на совесть. Купил, и, понимая, что лимит времени, нам отпущенный, уже давно израсходован, заметил: "Пойдемте скорей, а то Маслов, боюсь, ругаться будет..." Нас действительно уже ждали и Виталий Семенович был несказанно зол и на меня, и на Балашова. Он ничего нам не сказал, но взгляд его ничего хорошего не обещал. Меня поразило тогда вот это почти детское, ребячливое, интеллигентски трепетное: "Пойдемте скорее!". И отношение, которое звучало в этих словах. Беспримерное уважение. О человеке, который на десять лет младше и меньше написал книг, и, пожалуй, не столь авторитетен и значим в общероссийском писательском масштабе, Балашов говорил как о безусловно старшем. Момент весьма показательный, хотя, вроде бы речь идет о вещах малозначимых, пустяшных. Но для Маслова в большом деле, каким был Славянский ход, мелочей не существовало...

В Перасте мы поклонились памятнику учителя будущих офицеров петровского ВМФ Марко Мартиновичу, а затем возложили на воды Адриатического моря венок от моряков Северного флота. Дом, где находилась академия Мартиновича, ныне обычный, жилой: на лестницах играют дети, на маленьких балкончиках сушится выстиранное белье... А на площадке второго этажа памятная доска: «В 1689 году Марко Мартинович учил в этом здании кадетов Петра Великого морской науке».

Славянский ход гостил в черногорском Приморье в конце октября, но погода была замечательная, по нашим северным меркам, летняя: солнце, ни ветерка, температура воды градусов шестнадцать, не меньше. Сережа Дорошевич, секретарь ЦК Белорусского патриотического союза молодежи рискнул искупаться. По его словам, водичка — что надо.

Помня о роли Черногории в создании русского флота, мы привезли жителям Пераста и Котора приглашение от ректора мурманской высшей «мореходки» на учебы в этот морской вуз. МГТУ был готов принять одного черногорца на любой из факультетов. Виталй Маслов передал приглашение представителям мэрии Пераста.

Прощание с Черногорией выдалось песенным. Ректор Цетиньской духовной семинарии протоиерей Иоанникий Мичевич — высоченный серб, подпоясанный дивным кованым пояском, познакомил нас со своим хором. Ребята исполнили несколько народных песен, а потом мы пели с ними вместе четничьи марши: задорная «Марширала, марширала, краля Петра гарда...» уносилась в небеса, пророча нам новую дорогу.

Гора Проклятье

Чтобы попасть в Косово нам предстояло пересечь очередную горную цепь. Шли сквозь горы — из тоннеля в тоннель. Дорога становилась все хуже и хуже, обрастая снегом и льдом. Путь через перевал Проклятие, как его называют местные, был страшен — сплошной лед. Спускаться было нельзя, слишком опасно, любое неточное движение водителя могло привести к катастрофе. Но стоять и ждать утра тоже невозможно: очень холодно — печку, а значит, двигатель, не включишь. А если стоять с работающим движком — не хватит топлива. Делать нечего, решили рискнуть.

Когда спустились, автобус дымился. Продавец придорожного киоска, завидев наш горемычный транспорт, за голову схватился: «Через перевал в это время, да еще ночью тут не ездят!». Но, когда узнал, что русские, успокоился, мол, «русские могут всё». Наши водилы — Владимир Дьяков и Николай Веселов справились.

- Может, поосторожничали бы, если бы знали, что это такое, - вспоминал позже Володя. - Но на карте ничего не обозначено. Дорога и дорога, красная полоса — не более. За рулем — Николай Николаевич, я рядом. Впереди узкая обледенелая полоса вверх карабкается. На карте отметка — 1 800 метров над уровнем моря, нам же гораздо выше казалось. Местами вообще жутко было. Не дай Бог забуксовать! Песка не найдешь, везде лед. Обстановка удручающая. В автобусе многие спали, а тем, кто не спал, молились, сидели белее мела. Когда прошли последний поворот и на гребень влезли, за руль я, Николенька пошел отдыхать. Стал спускаться. Подумалось, а что если на спуске и не дотянем! Но деваться некуда. Сначала тяжело шел, но постепенно трасса от снега очистилась, зато крутой серпантин начался. На разворотах автобус едва втискивался, занимая и свою, и встречную полосы. Благо, ночь - встречных машин не было.

- Когда спустился, - продолжает Дьяков, - не проехал и пяти километров — взорвалось правое переднее колесо. Перегрелись тормозные барабаны. Так накалились, что резина не выдержала высокой температуры — лопнула.

Да, вот так было все не просто. Замечу, что сам я всего этого не видел - большую часть перевала спал. Не повезло.

Ночевали вновь в монастыре — Печском, патриаршьем. Это был шестой монастырь, в котором мы побывали за время путешествия и, пожалуй, самый удивительный. Здесь упокоены 13 сербских святителей, в том числе, три патриарха. В Печке патриаршей, как еще называют обитель, находится чудотворная икона Богородицы. По преданию автор икона — евангелист Лука. Монастырь жив и сейчас, но наполовину разрушен, насельниц всего несколько, не то, что прежде. Охраняют его французские миротворцы. Здесь теперь хранятся книги и иконы из уничтоженных в Косове церквей. Всего со дня отделения края от Югославии тут сравняли с землей 90 храмов. Спасибо заокеанским борцам за демократию...

Следом за служкой взбирались в монастырскую гостиницу, на стене надпись: «Улаз в подкровлье». Тимофеев с улыбкой поворачивается ко мне: «Дима, ночевать будем на чердаке!». Да, примерно так и было, хотя чердак оказался разделен на уютные двухместные номера-кельи, в одной из которых мы и заночевали.

В Приштин — столицу Косова, в ту пору еще сербского, мы опоздали (в который раз?), намеченную программу пришлось свернуть, извинившись перед встречавшей нас поэтессой Милицей Лилич. С Милицей мы познакомились в Белграде, там же составили программу пребывания. Лилич очень просила приехать. Понимая, насколько сложна обстановка в Косово, мы не могли не приехать.

Но вот опоздали. Однако уехать, не посетив Косово поле, не могли. К тому же это рядом, по сути, пригород Приштина. Там мемориал сербским юнакам, построенный к 600-летию битвы. Цел ли он сейчас? Что-то сомневаюсь.

Мемориал — крепостной бастион. С одной стороны — клятва князя Лазаря, с другой — надпись «15 июня 1389 года обретены свободы и независимость Сербии».

Мы вместе со знаменем забрались наверх, на смотровую площадку. Там — план битвы, на стенах вдоль ведущей к ней лестницы фрагменты сербской народной поэзии, посвященные Косовской битве.

Ход завершался совсем не празднично. Очень уж не похоже было Косово на остальную Югославию: чистенькую, прибранную, по-домашнему ухоженную. А тут — грязь просто несусветная. В Приштине будто и дворников нет, уничтожены, как класс — повсюду мусор и хлам. И то сказать, город этот почти полностью был уже албанским. Чувствовалось, что сербский он только формально, и не надолго.

Выбирались с трудом огромным — ночью. Ермолаев, пока не пересекли границу, спать не ложился, без его сербского не обойтись. Слава Богу, хоть полиция везде еще наша была, не шиптарская, да и об «Освободительной армии Косова» тогда еще никто и слухом не слыхивал.

На выезде из Печа мы смогли вполне ощутить, что такое Косово. К остановившемуся на светофоре автобусу подбежала девочка лет десяти с камнем в руке, замахнулась, целясь в лобовое стекло и требуя один динар. Момент был критический. Куда бы мы без стекла, тем более лобового? В наши-то заполярные холода... Выручил Володя Дьяков: мощно просигналил, газанул — проскочили. Сценку эту наблюдали из соседней кафаны местные мужики и от души веселились над проделкой юной шантажистки. Очень было смешно...

- Мы нужны здесь, как нигде, - говорил мне Дима, когда Ход, взяв курс на Мурманск, покидал Косово. - И я еще сюда приеду. Обязательно.

Не довелось. Слишком быстро Косово стал албанско-бандитским. За два года...

Сречан пут!

Международный православный славянский ход Мурман-Черногория завершился в Приштине, на Косовом поле, вечером 26 октября. К этому времени мы уже отставали от графика движения на двое суток. Поэтому возвращение, путь домой был стремителен (почти без остановок!) и от этого особенно труден.

Для начала нужно было выбраться из Косова. Когда это наконец удалось, мы вздохнули с облегчением. Выехали из этого мусульманского анклава без особых приключений прежде всего потому, что полицейские там — сербы. Если и останавливали автобус, то тут же и отпускали. Чаще всего ночные разговоры с сербскими гаишниками заканчивались объятиями и пожеланиями счастливого пути. «Сречан пут!» - так это звучало по-сербски...

Однако обратный наш путь не всегда был столь счастливым, а полицейские столь дружественными к пассажирам автобуса с надписью «Россия» на борту. Утром, уже в Болгарии, произошло событие досадное и внешне малозначимое, но во многом предопределившее наши будущие неприятности.

После очередной технической остановки в районе Плевена потерялся представитель Белгорода, один из лидеров тамошнего славянского движения Александр Стовпец. Пропажу обнаружили не сразу — часа через полтора после случившегося. Пришлось возвращаться, искать... В итоге потеряли семь или восемь часов, и выехали в Румынию поздно вечером, когда стемнело.

«Александра Ивановича мы потеряли уже в Болгарии. После короткой сшибки нашего патриарха и предводителя мурманского писателя Маслова с поэтом Тимофеевым (спор шел, кому оставаться тут на случай — вдруг Александр Иванович проедет на попутке и разминется с автобусом? - «Я говорю!» - «А я говорю!» - «Вы должны!» - «Нет, вы должны!» - все это было похоже на оголенный провод, сыплющий искрами) Маслов сдался и уехал искать Александра Ивановича. Тимофеев остался...».

Именно с этих слов о нашем пути домой начиналась повесть Дмитрия Балашова «Любовь». Этот отрывочек, который, к слову, не вошел в книгу воспоминаний о Маслове «Живой костер». Видимо, не вполне форматным, обнажено резким показался. А по мне - так самое золото! Хотя, конечно, Дмитрий Михайлович, как мы уже могли убедиться, о Виталии Семеновиче чуть позже и в несколько иной тональности написал - серьезнее, подробнее, отдельно, порой и не без трепета некоторого.

Что же до той ситуации, которую так живописно, в красках расписал Дмитрий Михайлович, то все правда. Действительно оставили мы Александра Ивановича Стовпеца на обратном пути, на подлете к пограничной Русе. На одной из санитарных остановок, отряд, как в песне, «не заметил потери бойца». Кстати, хоть убейте, не помню, поехал ли я тогда в автобусе или остался у дороги, где ребята разбили бивак под транспарантом «Русская застава». Поди ж то с автобусом. Однако Стовпеца — лидера славянского движения из Белгорода, мы так и не нашли. Он догнал Ход сам — уже на границе.

Дальнейшее вспоминается как кошмарный сон. Ночь, кромешная темень, холод. И — румынские полицейские, карабинеры. Самодовольные, уверенные в своей безнаказанности хозяева ночных дорог.

Почти Брусиловский прорыв Новая форма общения со страной Славянский ход… Очередная, без преувеличения гениальная идея прозаика-мурманчанина, помора и радиста атомохода «Ленин» Виталия Маслова. Я не говорю сейчас о конкретном ее воплощении в первой подобной экспедиции, соединившей Мурман и южных и восточных славян, но, в принципе, о Ходе, как о некоем механизме, который видится мне едва ли не оптимальной для конца 90-х формой общения со страной. Напомню, мы – весь русский, славянский мир, находились в рассеяньи, в разъятом, разделенном на части пространстве, словно на разных планетах очутились – даже с ближайшими соседями. От тех – ни слуху, ни духу, ну и мы – молчок. А как общаться – даже с друзьями-писателями? «Толстые» журналы, семинары-съезды почти сошли на нет, как книгоиздание, которое из-за ничтожных тиражей замкнулась в пределах республик и областей. Не забывайте, Интернета у нас тогда еще не было, а электронные и прочие СМИ беспардонно врали – и о том, что происходило в стране, а уж за ее пределами – и подавно. И вот эта диковинная, рожденная Масловым, формула: движущийся по заранее отработанному, выверенному маршруту автобус, на борту которого десять-пятнадцать человек, подчас совершенно разных по возрасту, образованию, роду занятий и восприятию нашего мира, но, в главном, - абсолютных единомышленников, сотоварищей в полном смысле этого слова. И едут они вместе столь долго, претерпевая всевозможные напасти и каверзы дорожного неустройства, не только для того, чтобы доехать до намеченной конечной точки, но, чтобы связать весь путь воедино, проложить тропу, которая бы впредь не зарастала, жила бы своей жизнью, уже совершенно отдельной от Хода и всех тех, кто ее освоил, а, по сути, оживил: нашел родных, союзных нам по взглядам и виденью России и мира людей, сблизил весь этот немалый, могучий круг. А для этого каждый пункт маршрута – не просто остановка, чтобы чуть-чуть дух перевести и привести себя в порядок после очередного, порой выматывающе длительного, ломанного, щедрого на мелкие и большие невзгоды перегона, но – площадка для выступлений и концертов, разного уровня и формата встреч с руководством и обычными людьми. Да, любой Ход, а первый особенно - это не туризм, хотя и без знакомства с достопримечательностями, естественно, дело не обходится. Это – работа. И автобус, в нашем случае, не есть транспорт в привычном, пошлом, традиционном о нем представлении, но – нечто большее, средство, которое помогает обитателям такого вот терпеливого работяги-дальнобойщика общаться со страной, а порой и всем миром. И здесь пассажирам (нет, нет, не то слово, конечно, - участникам Хода!), конечный пункт важен лишь поскольку постольку, как часть общего пути, часть невероятной, почти фантастической жизни, которую они проживают на его борту и рядом с ним. Показательно, что и водители такого «не только транспорта» неизбежно перестают быть только водилами, но становятся полноправными участниками Хода, членами экипажа – не только технически, но и духовно. Иначе просто не может быть. Или Ход не Ход. Атмосфера экспедиции подчиняет, заставляет непроизвольно вырастать над собой, даже если ты об этом и не задумываешься вовсе. Так было с нами всегда. Водители и после окончания похода не терялись бесследно – продолжали следовать идеям, которые пришли к ним (которыми они были увлечены!) в Славянском ходе. Приятно сознавать, что был свидетелем зарождения идеи Славянского хода, во всяком случае, при мне она впервые была озвучена. 15 октября 1996 года мы, мурманские писатели (Маслов, Тимофеев, Ермолаев, Синицын – это те, кого помню), вернулись из поездки в Гаджиево, где находились в гостях у поэта Александра Попова - выступали, встречались с читателями. По возвращении в Мурманск заехали в Союз: за «рюмкой чая» обсудить визит в город подводников, по-домашнему, без посторонних, в дружеском кругу поговорить о делах. Маслов рассказал о недавнем письме Андрея Андреевича Туполева, сына знаменитого авиаконструктора, который от общества «Друзей Болгарии» обращался к мурманчанам с вопросом: как нам видится предстоящий 120-летний юбилей освобождения Болгарии от османского ига. И вот тогда это впервые и прозвучали эти магические два слова: "Славянский ход". Первоначально планировалось, что это будет повторение пути на Кольский полуостров памятника Кириллу и Мефодию, с той лишь разницей, что следовать будем в обратном направлении - из Мурманска в Софию. Мысль продолжить маршрут до Югославии пришла позднее (она была связана с поездками на Балканы Дмитрия Ермолаева и во многом благодаря именно Диме обрела реальность). Сначала - даже в таком, усеченном варианте это показалось несбыточной мечтой, утопией, о возможности осуществления которой и говорить не приходится. За многие тысячи километров, на автобусе, через добрый десяток границ - да мыслимое ли дело? И что же? Ровно через год после того разговора в писательской мы были на Шипке: вышитое мурманскими школьниками Самарское знамя развевалось над местом славы русского оружия на сыром балканском ветру с дождем и снегом... Убежден, без Маслова эта затея бы не состоялась. Он обладал очень редким и ценным даром - умел самую сказочную задумку сделать фактом нашей повседневной жизни, вывести ее на уровень практических решений, конкретных задач. Эта удивительная способность сделала возможным и Славянский ход, и проведение в Мурманске первого в советскую эпоху праздника славянской письменности. Ключик заветный Первая такая экспедиция – Международный славянский ход Мурман – Черногория, конечно, заслуживает отдельного, подробного разговора. И начат он, конечно, не мной. Что говорить обо мне, если отдельные книги Ходу посвятили именитые русские прозаики Дмитрий Балашов и Семен Шуртаков. Мой поэтический цикл «Сербская тетрадь» и повесть «Доброволец» родились благодаря этому долгому, далекому и небезопасному, теперь уже легендарному путешествию, которое предприняли мурманчане в октябре 1997-го. Стихами и прозой откликнулись на все это многосоставное и многоликое действо другие его участники – Дмитрий Ермолаев и Викдан Синицын. Оно и понятно, объяснимо. Очень масштабное, серьезное получилось предприятие. Сродни эпосу. Посудите сами: за месяц на автобусе через восемь стран (это, если не считать непризнанные республики, включая окончательно развалившуюся чуть позже Югославию) и четырнадцать границ, 11 тысяч километров по дорогам России, Белоруссии, Украины, Молдовы и Приднестровья, Румынии, Болгарии, Сербии и Черногории, Боснии и Герцеговины и Косова. Десятки городов, сотни самых разных встреч, тысячи людей: от студентов и школьников до профессоров и академиков, от рядовых дворников до президентов и министров, от семинаристов и церковных служек до патриархов и митрополитов. Не могу сейчас себе представить, что все это чудо прошло бы стороной, что меня бы не было среди двенадцати мурманчан, что тронулись в этот путь 4 октября 1997 года от знаковых для Виталия Маслова мурманских Кирилла и Мефодия. А ведь могло и так случиться… Легко! В том, что все же поехал, заслуга опять-таки Виталия Семеновича и ближайших его товарищей, и, к слову, не только из писательского круга. Но обо всем по порядку. Началось с того, что примерно за полгода до поездки мы жутко, вдрызг разругались. Памятная та, почти кавалерийская сшибка случилась из-за моего отчета об одном из мурманских поэтических вечеров, содержавшего несколько резких критических замечаний в адрес известных писателей-участников вечера. Виталий Семенович убежденно намекал, что в материале сквозит личное отношение, нелюбовь к конкретному человеку и именно этим вызвана моя неоправданная (по его мнению), безаппеляционность. "Заруба" вспыхнула неожиданно и проходила эмоционально, на повышенных тонах. Я считал себя правым и уступать не хотел. Каждый остался при своем. С тем и разошлись. И не разговаривали около месяца. Сейчас думаю, что Маслов там был больше прав, чем не прав. С самим принципом: «Нельзя писать без любви!», при всем желании не поспоришь. Ну, а что до того человека, о котором мы так-то вот безоглядно «зарубились», то дальнейшая жизнь показала, что в его отношении прав был уже я… Как бы ни было, а примирило нас, повторюсь, общее дело: шел 97-ой год, а это - первые акции молодежной движения "Братья сербов", подготовка Славянского хода - не до ссор было в тот год, не до обид. Помню, как он впервые после той размолвки позвонил – первым! Шел февраль, и звонок тот был особый – я после реанимации отлеживался в областной больнице. Медсестричка заскочила в палату: «Вас к телефону…» Беру трубку, а там – знакомый бас, Маслов тепло гудит в ухо: «Митя, ну ты как там? Какие тебе книги привезти?». Ну и пошло-поехало. Вместе с «Братьями сербов» - у Кирилла и Мефодия… Потом – поездка с Димой Ермолаевым в Москву, детали которой подробно обсудили накануне с Масловым. Там было много встреч (разумеется, по масловскому наущению) с людьми из русского круга, русской партии. Большой разговор в Союзе писателей России: Юрий Лощиц, Эдуард Володин, Сергей Лыкошин, Людмила Баранова-Гонченко. Горько, но почти половины наших тогдашних собеседников уже нет на этой земле. Мы в то время зачитывались сербскими книгами Лощица, его «Унионом» и «Полумиром»… Юрий Михайлович тогда поделился несколькими важными адресами-телефонами, которые здорово помогли Ермолаеву в Югославии при первом его туда визите. Занятно, помню, как, оглядев нас, Сергей Лыкошин, обращаясь к Лощицу, с улыбкой заметил: «Смотри, Юра! Это просто динары какие-то…» Он намекал на наш немаленький рост, который в сопровождении и вовсе почти двухметрового Михаила Довженко (тогда еще мурманчанина, студента МГУ, а ныне москвича, телеведущего и кинорежиссера), выглядел совсем уж внушительно и вызвал невольную ассоциацию с эпическими сербскими богатырями. Увиделись мы той зимой и с младшим Андреем Туполевым (в знаменитом, красивейшем Доме дружбы напротив метро «Арбатское»), с письма которого, если помните, все и начиналось. Занятно, он нас встретил словами: «О, ребята! Немного не повезло вам. Десятью минутами раньше бы вам приехать…» - А что такое? - Так у меня Валя гостила… Валя Терешкова. Минут десять, как ушла. Вам бы, полагаю, интересно бы было. Мы только горько вздохнули в ответ. Еще бы не интересно! Валя-то Валя, но какая… Первая женщина в космосе. Генерал-майор. И т.д, и т.п. Ну что тут скажешь? Мы уже жили Ходом, в его чудесном, животворном пространстве. Где все возможно! И такие встречи (и невстречи!) для него естественны, они – один из признаков Хода, ежели он настоящий, не игрушечный. Второй момент, из-за которого первого Славянского хода для меня могло и не быть, тоже личный, но связанный с работой – с газетой «Мурманский вестник», которая очень уж не хотела меня куда-либо отпускать, а уж за тридевять балканских земель и подавно. Усилий, чтобы как-то смягчить руководство, уладить дело, предпринято было в достатке, включая писательскую делегацию, усиленную могучим Василием Калайдой, в ту пору, ни много ни мало, заместителем губернатора. И ничего не помогало. - Ты никуда не поедешь! – спокойно и твердо, тоном не предвещавшим ничего хорошего, заверил меня первый замредактора Николай Беляев. Это прозвучало как приговор. Я знал, что спорить с Николаем Васильевичем, который в этот нелегкий для меня час оставался в газете «на начальстве», в такой ситуации бесполезно. Уж, если он чего решил, то… Переубедить его мог один человек. Один на всю область. Нет, не Маслов, с которым у Беляева имелись давние, еще с беляевских обкомовских времен, основания друг друга не любить, нет. Но что я этому одному? Он далеко. И высоко. Но, как оказалось, не настолько, насколько мне представлялось. Именно Виталий Семенович стал вестником удачи – первым намекнул, что вроде как все получилось, есть у меня «билет» на заветную «Россию» - на последней перед поездкой встрече с журналистами в администрации области удовлетворенно прогудел: - Ну, поздравляю, Митя. Едешь! Честно признаюсь, поверил в свое счастье я не сразу. Маслов вроде полушутя это сказал, в глазах – лукавинка едва приметная, ее, пожалуй, сторонний и не разглядит, но я-то заметил, чай, не первый год знакомы. Так что, поверьте, был повод усомниться. Лишь позже, когда один за другим, рядком, меня принялись поздравлять все присутствующие, убедился, что сказанное – правда, без шуток. - Ну что, выторговал себе поездку? – поддел меня позже в редакции - без злобы и какого-либо недовольства – так, для порядка, Беляев. Он уже, как показалось, смирился с происшедшим, с тем, что надо отпустить человека, как с данностью, не требующей доказательств. Тайный ключик заветный – один телефонный звонок, который в России и не такие двери открывает. Сделал его тогдашний губернатор Кольского края. По просьбе Маслова и Тимофеева. В первую очередь, последнего, с которым вместе сиживали в каких-то партийных бюро, разумеется, в советские еще, милые застойные годы. «Вы берегите его, ребята...» Вот так оказался я на борту «России». Маршрут, если не только страны считать, а города, очаровывал: Мурманск-Великий Новгород-Минск-Киев-Кишинев-Тирасполь-Бухарест-Свиштов-София-Плевна-Стара Загора-Пловдив-Белград-Подгорица-Цетинье-Котор-Пале-Сараево-Приштина. Ни в одном из этих городов я прежде не бывал. И всюду – новые люди, другая жизнь. И всюду и везде – сложные, подчас пограничные ситуации, которые, словно рентген, будто лакмусовая бумажка, проявляли каждого из нас, проверяли на прочность и человечность. А уж руководителей-то – в первую очередь. Прочно застрял в моей памяти один эпизод, случившейся в самом начале нашего пути, еще в Новгороде. Там нас не без помпы принимал местный губернатор Прусак. Но запомнился не он, а Борис Романов – по рождению новгородец (точнее, валдаец), а по судьбе и крови – абсолютный мурманчанин, прозаик и капитан дальнего плавания, создатель Мурманской областной писательской организации, автор насквозь наших, легендарных «Капитанских повестей». У него был рак горла, он едва ходил и почти уже не говорил, но продолжал руководить местными мастерами слова, и нашим пребыванием в городе - тоже. Как чувствовалась в человеке капитанская хватка! Даже при той физической немощи, которая в нем не просто обозначилась, а уже поедом его ела, не давала дышать. Так вот, Романов поселил нас на учебном суденышке местного Клуба юных моряков – «Саша Ковалев» - крохотном и не слишком комфортном. В кубрике шконки до потолка, теснота, не до уюта. Маслову Романов по старой памяти предложил остановиться у него или у Дмитрия Балашова. На всю жизнь запомнил я не терпящий возражений ответ Виталия Семеновича: - Я останусь со своей командой… Интересно, что ответ этот – точь-в-точь такой же, позже, когда Маслова уже не было на этом свете, неожиданно встретил я в книге Сергея Колбасьева «Центромурцы». Там главный герой самой мурманской повести этого мариниста, радиолюбителя и отпетого знатока джаза в Советской России 30-х замечает на предложение хозяев-англичан пройти в офицерскую кают-компанию столь же безапелляционно четко: «Русскому офицеру нужно оставаться со своими матросами…». Не думаю, что Маслов читал Колбасьева. Однако законы русского офицерства для всех эпох и поколений одни. Они нерушимы и абсолютны. И их никто не отменял. Хорошо ведомы они были и Романову. А потому капитан на предложении своем настаивать не стал, хоть и знал, что это – одна из последних его встреч с давним другом и соратником. Молча согласился. Помню еще, как при прощании ранним утром следующего дня он отвел нас с Ермолаевым в сторону и внятно, хоть было видно, с каким трудом дается ему каждое слово, произнес, не называя имени: - Вы берегите его, ребята. Там, дальше, всякое может быть… Мы тогда подумали, что говорил Борис Степанович только о нашем дальнейшем, многотрудном пути. А сейчас понимаю, что имел он в виду не только предстоящее путешествие, но будущее вообще, понимая, что Маслову во всех его высоких и не только замыслах нужна поддержка. В Славянском ходе Мурман-Черногория Маслов, помимо того, что он его придумал, пребывал в роли вседержителя - был не просто номинальным руководителем этого предприятия, но - основным, главным лицом, первенство которого не оговаривалось, не ставилось под сомнение. Хотя, казалось бы, участвовали в поездке и писатели более известные и значительные (впрочем, значимость тут понятие весьма условное, относительное - но все же), скажем, Дмитрий Балашов и Семен Шуртаков. О Балашове и говорить-то, долго объяснять, кто это, нечего - самый, пожалуй, серьезный русский исторический романист второй половины XX века, автор более десятка романов о средневековой Руси «Государи московские». «...Самого предводителя — Маслова — я знал давно, хоть и встречались мы редко. Сперва — заочно, когда в «Севере» проходил его роман, остановленный в Мурманске. Маслов тогда только что слез с атомного ледокола, на коем проплавал двадцать с чем-то лет, сделал два переливания крови, но был полон сил и той энергии действования, которую Лев Гумилев окрестил пассионарностью. Он устраивал музей крестьянской истории в родимом селе, еще что-то налаживал, руководил писательской организацией, а меж тем росли сыновья, подрастала дочь Саша. Сам он плотнел, толстел, все более приобретал вид этакого славянского патриарха,в недавнем прошлом и бороду уже отрастил — абсолютно необходимую со всех точек зрения…» - так напишет Балашов позже, в повести, которая была полностью посвящена нашему Ходу. Что ж, на мой взгляд, очень точно. В том числе, и про бороду. Она, без сомнения, была украшением Маслова, придавала всему облику писателя какой-то особый, едва ли не архиерейский вид. С ней немало было связано всяческих историй, порой анекдотических. В одной поездке путешествовавшие с нами девушки из танцевально-песенного ансамбля поначалу приняли Маслова за епископа. Происходило это на моих глазах. Одна из певуний-плясуний говорила другой: "Маня, а ты не знаешь - это не Симон ли с нами едет?". "Откуда ты взяла-то?" "А посмотри борода у него какая... А потом, слышала я как он разговаривал с кем-то из своих, где тут лучше церковь ставить..." Маня не смогла ничего ответить подружке, не знала. Я же решил их разыграть и подтвердил: "Да, это Симон, конечно..." Потом, когда розыгрыш открылся, писатели удовлетворенно улыбались, а девчонки жутко на меня обиделись - дулись всю дорогу. Да, Маслова без бороды в последние десять лет его жизни трудно представить. Помню, как он в начале девяностых неожиданно ее побрил. Мы с все тем же Димой Ермолаевым, придя на первое после летних каникул Лито, даже не узнали его сначала! Скорее угадали, чем узнали. Угадали по тому вниманию, которое сходу обратилось к вошедшему в главный литошный зал человеку. Поэт Татьяна Агапова как-то призналась мне, что Маслов временами напоминает ей "мальчугана в штанишках до колен, но - с бородой". Очень точно. До смертного часа жили в нем мальчишеские безрассудство и лихость, и - вера в чудо, в то, что невозможного - нет, что нам по силам любое дело. Без этого, убежден, не состоялись бы ни Праздник письменности, ни Славянский ход - уже на уровне идей не состоялись, умерли бы, не родившись. Для такого, чтобы просто помыслить о подобном, нужно быть поэтом. И - ребенком. Да, он был ребенком. Но - с бородой. Но продолжим разговор о первом Ходе. Минск и Киев: два братских полюса Вместе с Балашовым в Великом Новгороде к нам присоединился Семен Иванович Шуртаков. Участник Великой Отечественной, старшина Балтфлота, он был (вместе с Юрием Бондаревым, Григорием Баклановым, Владимиром Солоухиным, Владимиром Карповым, Константином Ваншенкиным и так далее, и так далее) выпускником первого послевоенного выпуска Литинститута. И, как мы уже знаем, - первооткрывателем Маслова, в какой-то степени его учителем. После Новгорода нас ждал Минск. Прием там был потрясающий, на государственном уровне, на широкую ногу. В принципе, имелась предварительная договоренность о встрече с Александром Лукашенко, но помешала пуля – в прямом смысле: накануне убили начальника охраны президента Евгения Миколуцкого, так что батьке было не до нас. А в остальном все получилось. Помню, как Игорь Лученок в Обществе дружбы Белоруссии с зарубежными странами сначала упорно отказывался: «И не просите. Я не буду петь!», но потом-таки смирил гордыню, исполнил несколько своих безусловных хитов. А еще остался в памяти последний минский вечер, где довелось оказаться за одним столом сразу с тремя(!) Героями Советского Союза. Вообще, день получился сверхнасыщенный. Мы выступали перед студентами БГУ, встречались с учеными национальной Академии наук. Для того, чтобы всюду поспели, наш автобус повсюду сопровождала милицейская машина с включенной «мигалкой». Когда мы вот так-то, по-царски, подкатили к Академии наук, случайно, выходя из автобуса, услышал разговор двух прохожих. Любуясь нашим «мерсом», один удивленно говорил другому: - Во, блин, а я думал – Лукашенко приехал! Да, в Белоруссии нас принимал всерьез, на государственном уровне. А вот в Киеве все было иначе… В этом городе уже тогда угадывались истоки нынешней большой беды, он и тогда был в значительной степени не русским, чужим. Мы приехали часа в два ночи, подкатили к Союзу писателей, Спилке письменников – Банковская улица, самый центр, вокруг «бермудский треугольник»: администрация президента-Верховная Рада-кабинет министров. Каждая сторона «треугоьника» - один-два квартала. В двух шагах — Крещатик. В Союзе о нас никто не знал, не ведал. Местный сторож, Всеволод Михайович (лет семидесяти, большой, но легкий и подвижный, два высших образования), правда, после долгих переговоров с отцами-командирами смилостивился, пустил внутрь, даже самовар спроворил. Первое, что я увидел, проникнув под своды Дома письменников, был Дмитрий Михалыч Балашов, озадаченно разглядывающий пол. Было чему изумиться: великолепный, дорогущий паркет из красного дерева, выложенный звездами Давида. Оказалось, роскошный этот особняк до революции принадлежал сахарозаводчику Семену Либерману. На Балашова наши мытарства в киевской неоглядной тьме, да и эта картинка угнетающе подействовали. Я был рядом, когда он присел на писательский диванчик и тихо сказал: - Иногда возникает страшное чувство. Живешь, что-то пытаешься делать. А потом понимаешь, что это никому не нужно. Следующим знаком новых порядков незалежной Украины и ее главной города стала статья, которую мы утром обнаружили на доске объявлений Союза писателей. Чтобы оценить содержание, достаточно было и заголовка: «О разнорасовых истоках украинского и русского народов». О как оказывается! Не просто иной народ, а еще и раса! Невольно задумаешься, какого ж они цвета – эти самые укры, неужели жовто-блакитного? Мы пытались шутить, тогда еще не понимая, насколько это серьезно, чем обернется вал подобных рассуждений, ставших частью государственной политики нового недогосударства. Маслов недоумевал: - Да как же так?! Все бумаги наши были отправлены в здешний Союз, Борису Олейнику. И им получены. И – никого… Оказалось, что и сам Олейник в отъезде, нет его в городе. Ну, нет так нет. Нужно было что-то делать, выбираться из гулкой и жуткой пустоты, в которой неожиданно очутились. Решили: надо рассказать о Ходе местной прессе. Каждый из пишущих, а таких на борту «России» имелось в достатке, взял на себя одну газету. И – поехали! Контакт в итоге установили с 15 изданиями. Мне досталось некое «Украинское слово». Встретили спокойно, без явной неприязни, но диалог с редактором и его присными устроился очень своеобразно, причудливо: я говорил по-русски, он – по-украински. Интересно, что тогда подобный дуализм лингвистический меня удивлял, сейчас - нет. Но, как бы ни было, друг друга мы понимали без напряга. Я рассказал щирым журналюгам про наш Славянский ход, а они в ответ: так напиши нам сам об этом, а мы уж решим, что с этим делать. Написал, раскланялся и уехал. Что там было дальше с этим, пожалуй, одной из самых необычных газетных баек в моей жизни, не знаю. Не думаю, что опубликовали. В лучшем случае, с подобающими их образу мыслей комментариями. Тем временем крылечко Союза писателей, площадка перед ним рядом со стоящим на проезжей части автобусом с надписью «Россия» вскоре стали напоминать штаб восстания. Депутаты Верховной Рады, руководители разного ранга, журналисты с диктофонами и прочей журналистской амуницией - случайные и не случайные, с калейдоскопической быстротой сменяющие друга друга люди... Это, конечно, загоняло в непролазный тупик прохожих, которые все не могли взять в толк: что там, у письменников, происходит. Приходилось бессчетное количество раз объяснять, рассказывать, убеждать. Приятно, что Ход в этих беседах находил все новых и новых сторонников. Так что, не печалями едиными. В Киеве я впервые увидел замечательную Калину Каневу. Калина – именитая болгарская журналистка, главный спец по культуре России газеты «Антени», автор книги о Дмитрии Лихачеве, о котором очень любила рассказывать, на протяжении всего нашего похода. Чудесная – мягкая, умная, с великолепным русским языком, Канева в свое время очень помогла мурманчанам в обретении памятника Кириллу и Мефодию, который она сопровождала из Софии в Мурманск, участвовала в его открытии, о чем я уже вам подробно рассказывал в предыдущей главе. - Когда Виталий позвонил и предложил поехать с вами – это было так удивительно, - рассказывала мне Калина. – В первую очередь потому, что я отвыкла слышать русскую речь. А тут – звонок! И откуда – из Мурманска! Я сразу же бросилась искать деньги на поездку… Деньги Калина или, как называл ее Маслов, Калинушка. Помню их встречу с Масловым – с какой теплотой и любовью обнялись, заполошно, перебивая друг друга, заговорили. Виталий Семенович с нежностью огромной относился к Калине, в чем мы убедимся еще не раз. Но в Киеве он ей отказал. Ох, как упрашивала Калина заехать на могилу графа Николая Игнатьева, но Маслов был непреклонен: - Калина, в другой раз! Мы опаздываем… Калина только вздохнула разочарованно, спорить не стала. Между тем, Николай Павлович Игнатьев для нее был, в какой-то степени, жизнью, русским, о котором она позже написала большую книгу (к слову, в ней автор и о Маслове, и о нашем Ходе упоминает), болгарское общество памяти которого возглавляет по сию пору. Этот блестящий дипломат, генерал-адъютант, панславист, благодаря которому в 60-70-х годах девятнадцатого века мы восстановили свое влияние на Балканах, был главным уполномоченным России при заключении Сан-Стефанского мирного договора 1878. Преданный слуга России и верный друг Болгарии… В общем, на Калину было страшно смотреть, когда прозвучали масловские слова. Но что тут поделаешь, дорога есть дорога, и график есть график, а мы постоянно с него сбивались, все время опаздывали. Вот Маслов и гнал. Два Суворовых Дальше – Кишинев и Тирасполь. Если в первом все случилось предельно формально, с официозом – там к нам на три дня присоединился Василий Калайда, вел переговоры о сотрудничестве республики с областью, то во втором – настоящий праздник, радость. В Тирасполь мы прибыли 11 октября, в День города. Открытие памятника Кутузову. Затем нас принял президент Приднестровской Молдавской республики Игорь Смирнов, с епископом Приднестровским и Дубоссарским Юстинианом. - Наконец-то, они пришли! - воскликнула, увидев наш автобус на центральной площади своего родного города, пожилая тираспольчанка. Они — это мы, русские, посланцы страны, название которой, Россия, значилось на борту нашего ковчега на колесах. И которая, как ни горько это сознавать, в 90-е отгородилась от проблем маленького Приднестровья. Показательный разговор у нас на местном рынке случился. Мы спросили, можно ли у них что-нибудь на русские деньги купить, а в ответ услышали гордое: - А у нас русские деньги! И ведь правы! На купюрах-то приднестровских — Александр Васильич Суворов, основатель Тирасполя, непобедимый и легендарный, когда-то обмолвившийся не без оснований: «Мы русские! Какой восторг!». - Приднестровье — русская земля, существующая независимо от Молдавии... - так позже пояснил нам президент Игорь Смирнов. - Это факт исторический. И очевидный факт нашего сегодня. Когда вы услышите, что Смирнов ругает российские власти, знайте, что так оно и есть. Потому что за мной стоит тот же российский народ, только проживающий здесь, у нас, в Приднестровье. А в Москве это никак не хотят понимать. Пресса, случается, говорит, мол, вот какие нехорошие приднестровцы! А нехорошие приднестровцы одного хотят: жить на этой земле так, как они жили раньше. Жить равноправно. Поэтому мы сейчас четко взяли следующее направление: хватит что-то ждать от России. Надо ей помогать. Ничего вам это не напоминает? Ощущение, словно слова эти не двадцать лет назад сказаны, а вчера, и не в Молдове, а в современной Новороссии. Один в один! Только Россия стала другой. Она теперь своих не бросает. Но ей по-прежнему нужно помогать. Румынию мы пересекли наскозь, почти не останавливаясь. Черепичные крыши, кукуруза, костелы и православные храмы, дождь — такой мы увидели Румынию из окна автобуса. И тут нежданно — снова Суворов! В районе Рымника нежданно наткнулись на его памятник. Как и в Тирасполе там Александр Васильич на коне, устремлен на врага, к победе. Памятник хорош, но никто за ним не смотрит, не ухаживает — разваливался потихоньку, уже тогда. Да и то сказать, кому там сейчас нужен великий русский поководец? Другое дело — Болгария. Мы в очередной раз опоздали, но на границе Ход встречали хлебом-солью председатель Ассоциации дружбы Болгарии со странами СНГ Маргарита Иванова, митрополит Велико-Тырновский Григорий и представитель русского информационно-культурного центра в Софии, главный наш ангел хранитель во всех странствиях ходоков по Болгарии Александр Савенков. Оказалось, что Славянский ход тут ждали пятью часами раньше. Местная газета сообщила, что мы приедем в семнадцать, а мы прибыли глубоко за полночь, где-то около двух. Корреспонденты и девушки в национальных костюмах не выдержали ожидания. Но от этого встреча не стала прохладнее: было ощущение, что мы вернулись домой, в Россию — так тепло и радостно нас принимали... В Свиштове, как русская армия когда-то, мы форсировали Дунай. Дальше — Горна Студена, штаб-квартира великого князя Владимира Александровича. И — Плевен, осада которого — одн из самых драматичных эпизодов той войны. Здесь в храме Георгия Победоносца заупокойную панихиду по павшим русским войнам отслужил митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим. Давний друг и соратник Маслова, владыка специально приехал в Плевен, чтобы участвовать в Славянском ходе, опекал нас всячески во время встреч на болгарской земле. Мы вместе тогда обедали и Питирим предложил всем участникам Хода собраться в следующем году у него, в Иосифо-Волоцком монастыре и провести научно-практическую конференцию по проблемам славянства. Программу намеченная владыкой — интереснейшая: место славянства в истории; славянство ныне и завтра; славянский бизнес. Все актуально и поныне! Жаль, что не состоялась конференция. Знамя Славянского хода А владыка запомнился. Интеллигентен и вместе с тем прост. Умница. Виделись мы и прежде — Питирим приезжал в Мурманск неоднократно. Но вот так близко впервые — сидели рядом за столом, справа от него Маслов, а дальше мы с Димой Ермолаевым. В Велико-Тырнове, древней столице Болгарии, тем же вечером — молитва на месте закладки нового храма в память освободителей — церкви Георгия Победоносца. Храм заложен на военном кладбище города, где покоятся останки наших воинов. Вел нас митрополит Григорий. Виталий Маслов передал владыке для нового храма икону Казанской Божьей матери. Митрополит расстроганно поблагодарил и заверил нас, что эта первая подаренная строящейся церкви икона займет в ней достойное место. Эх, проверить бы! Ведь почти двадцать лет уже прошло после сказанного. Ночь провели в Дряновском монастыре Святого архангела Михаила. Монастырь высоко в горах, вокруг — скалы. Он, по сути дела, неприступен. Что доказало восстание 1876 года, когда около двухсот повстанцев выдерживали здесь осаду восьмитысячной турецкой армии. Роль монастырей в сохранении болгарской культуры вообще трудно переоценить. Они всегда оставались оплотом веры и традиций. Современный Дряновский монастырь своеобразен, далек от обычного, общепринятого для нас представления о монашьей жизни. На территории обители два ресторана, бар. Еще один бар. Где мы ужинали и завтракали, вынесен за монастырскую ограду, но и он — рядом, под боком. И все-таки монастырь есть монастырь: кельи, минимум удобств, устоявшиеся веками правила. Утром в кранах не оказалось воды — никакой. Умывались в ручье. Жизнь здесь естественна и проста. И это прекрасно. На следующий день через Габрово, Шейново, Казанлык -в Стару Загору, к мемориалу Самарского знамени. - Вечная память... В-е-е-е-ч-н-а-а-я п-а-а-мять, - звучало в храме-мавзолее легендарного Шипкинского перевала. Эти слова венчали заупокойную литию по русским и болгарским воинам, павшим в войну 1877-78 годов. А отслужили ее сразу три православных иерарха: митрополиты Волоколамский и Юрьевский Питирим, Старо-Загорский Панкратий и Велико-Тырновский Григорий. А как мы поднимались на Шипку! Вспомнить страшно. Острый, пронизывающий ветер, дождь со снегом, туман. А Шипка-то высоко, тысячи ступеней ввысь, к вершине Столетова. А мы-то с Ермолаевым еще и со знаменем, тем самым, Самарским, точной его копией. Дима спустя годы очень достоверно, зримо описал это в стихах: *** Дмитрию Коржову На Шипке гудит непогода, Туман обступает стеной, Но знамя Славянского хода Вздымается ввысь надо мной. И в складках полощется ветер, И сердца торопится стук, И лик Богородицы, светел, С полотнища смотрит вокруг. И время стирает пределы, Века обращаются вспять, И вновь за славянское дело Россия идет умирать. И кто-то у смертного края Роняет, в горячей крови, То знамя, что ныне сжимают Озябшие руки мои. И я понимаю, что грозный Пока не окончился бой - Славянство изранено рознью, И гибнет в раздоре с собой. Все предано злобе в угоду, Все куплено толстой мошной, Но… Знамя Славянского хода Как солнце встает надо мной. И чую – душа не остыла, И знаю – быть новому дню. Достанет и веры, и силы: Держу! Не отдам! Не склоню! Да, тут не просто картинка, не только документ, но и образ, объемный, мощный, не просто литературная фигура, но — мировоззрение. А погода в этот день, светлый праздник Покрова, 15 октября, — главный день Славянского хода в Болгарии, словно испытывала нас на прочность (и всю жизнь, Дима прав, коль уж выбрали такое знамя, будет испытывать). После панихиды мы поминали павших белым хлебом, сыром и вином. Красное монастырское вино казалось удивительно вкусным, живительным, спасало от холода... - Спасибо вам, дорогие владыки, за этот священный час, который вы разделили с нашими людьми, прибывшими из далекого города Мурманска... - так говорил в проповеди после службы владыка Питирим. Говорил проникновенно и вдумчиво: - Мурманск и София породнены памятью о равноапостольных братьях Кирилле и Мефодии. Град София подарил Мурманску монумент равноапостольных братьев, град Мурманск отвечает пламенной, большой любовью и верностью славянской дружбе и единству. Школьники пишут сочинения, преподаватели говорят о подвиге наших народов, северные границы охраняет Северный флот нашей державы, оснащенный крупными кораблями надводного и подводного плавания. Но никакая внешняя сила не может сравниться с той духовной силой, которую несут наши народы в своем сердце. Молитва наших церквей, молитва наших народов, терпящих трудные дни в своей истории, как раз и являются той несокрушимой силой, которая есть свидетельство и торжество нашей православной веры и верности друг другу. Службу в храме Рождества Христова, куда мы спустились с Шипкинского перевала, начинал звон двенадцатитонного колокола, отлитого в России из расстрелянных — здесь, в той освободительной войне, гильз. В Старо-Загорской митрополии нас принимал владыка Панкратий. Странников, приехавших из дальнего северного уголка России, не обошли вниманием и местные светские власти. Мэр, по-болгарски, кмет Цанко Яблански, приветствуя Ход, назвал Загору «городом лип и поэтов». Не знаю, как насчет поэтов, но лип там действительно много — липовые аллеи повсюду. Кмета очень интересовали вопросы делового сотрудничества с Мурманском. На встрече с мэром поэт Викдан Синицын рассказал случай, произошедший с ним в Шейнове, где у входа в храм к нему подошла пожилая болгарка: - Она хотела поцеловать мне руку, но я ее опередил, Я поцеловал ей руку. Когда делал это, возникло чувство, что целую руку самой Болгарии… …После полудня, по дороге в Пловдив нас, наконец-то, порадовала погода – солнце пригрело почти по-летнему. На душе было радостно еще и потому, что к нам в автобус пришел хороший человек. Певец оперы Бургаса Никола Кутин, дальний родственник Калины Каневой, пробыл с нами недолгие полчаса. Но за это время очаровал и покорил решительно всех. Легкий, общительный, живой болгарин много и хорошо говорил, но больше и лучше пел – и русские, и болгарские песни. Предложили Николе ехать с нами. Отказался, к сожалению, – дела… Извечный спор славян между собою В Пловдиве наш маршрут был известен заранее, еще дома, - памятник Алеше, разумеется. Тот самый, что «Болгарии русский солдат». К сожалению, времени, чтобы поехать к Алеше всем Ходом, у нас не было. И туда — к вершине, на которой стоит памятник, отправилась знаменная группа. Самарское знамя, телеоператор Вадим Массальский и проводник, показывавший дорогу. Знаменосец Дмитрий Ермолаев вернулся от Алеши сам не свой, почти плакал: - Аэрозольной краской — свастики... Бабушки, которые там гуляют с детьми, уверяют, что хранят Алешу. Но ночью их там нет. Несмотря ни на что, мы тогда были уверены, что памятник будет стоять. И не ошиблись. Алеша и сейчас стоит. Хоть и не столь велика сейчас русско-болгарская дружба, особенно, если судить по истории с Южным потоком. Но одно дело — прозападное правительство, а другое — народ... День в Софии начался службой в Александро-Невском соборе, самом большом православном храме Балкан. А затем нас принял болгарский патриарх Максим. Его святейшество — весь седой, внимательный старик принимал Ход без затей и лишней помпы, по-домашнему. Представлял нас ему владыка Питирим. Дмитрий Балашов от всех участников Хода вручил патриарху дар мурманского славянского движения «Возрождение Мурмана и Отечества» - икону Казанской Божьей матери. Встреч в этот день было много. И в парламенте, где с нами беседовал вице-спикер Болгарии, и у министра науки и образования. Уже под вечер встретились и с кметом Софии. Мэр болгарской столицы носит и фамилию подобающую — Софиянский. Он с восторгом принял из рук Маслова подарок мэра Мурманска — настенные часы, стилизованные под корабельный штурвал, на которых, естественно, мурманское время. Софиянский вырази желание встретиться с Олегом Найденовым, чтобы обсудить возможности сотрудничества двух наших городов. Ночевали мы в патриаршем Драгалевском монастыре — он на горе Витоша, прямо над Софией. И здесь случилась, пожалуй, первая серьезная размолвка в наших рядах, и связана она была, как часто бывает и теперь, с Украиной. И произошло это, к сожалению, на глазах других людей, чужих глазах. Да уж, схлестнулись тогда Дмитрий Балашов и Виктор Тимофеев изрядно, от души, что называется, «с переходом «на ты». Просто-таки «достали длинные ножи» или, скорее, ятаганы басурманские, и — давай рубиться в свое удовольствие! Где-то внизу сияла многоцветьем ночных огней София, а тут, в женской обители двое русских писателей спорили. Спорили об Украине. Началось с пустяка: Балашов поднимал тост за Славянский ход, говорил, что дело это – великое и значимое для всего славянского мира, и подтверждение тому – отклик, который находит он в сердцах людей, которых мы встречаем на своем пути, и, хоть в Киеве случилось иначе, это лишь – частность, локальная неудача. Это и вызвало резкую отповедь Тимофеева – он ведь украинец, вот и воспринял сказанное едва ли не как личное оскорбление. Хоть и в том, что сказал Дмитрий Михайлович, ничего обидного не было… Ну а с точки зрения голого факта, Балашов был прав абсолютно - в Киеве нас, действительно, никто не ждал, столица Малороссии встретила Ход не просто прохладно, а – никак. Ход длился месяц, и встречали нас в разных городах и странах по-разному, но короткое наше пребывание на Украине выдалось едва ли не самым безрадостным и горьким. Бедные, зашуганные монашенки-болгарки заметались встревоженно, не могли в толк взять, что это с русскими творится. Выручила Калина - с нордическим, не свойственным балканским народам хладнокровием пояснила, что волноваться не о чем, мол, спор абсолютно теоретический. Дмитрий Михайлович потом подробно описал тот полуночный «спор славян между собою» в повести «Любовь», и там же — блестящий, провидческий анализ ситуации на постсоветской Украине — и тогдашней, и нынешней: «Понимают ли украинские лидеры, что и главное, для кого они творят? Что захваченные ими (кстати, без всякого права на то!) никогда не бывшие украинскими Новороссия и Крым (отбитые нами у турок), по сути, не нужны им, ибо портовые черноморские города рассчитаны на грузооборот огромной страны, а не Украины только? Что весь смысл подобного отторжения — лишить Великую Россию черноморских морских выходов, а затем — затем земли эти отойдут Турции, и весьма скоро! Понимают ли они, что отказ от общерусского языка, за триста лет вобравшего в себя всю необходимую терминологию современной промышленности, науки и культуры, - что отказ тот отбрасывает их к семнадцатому столетию, то есть делает безоружным в современном мире? Что, наконец, власть — бремя, что страна наша неделима, и надо брать ее всю или не брать вовсе, ибо в любом ином варианте нам всем придется пропасть? Понимают ли они вообще хоть что-нибудь?! Понимают ли они, наконец, что в художествах советской власти, в деяниях Троцких, Тухачевских, Свердловых и Кагановичей русские, как и малороссы, не виноваты (вернее, виноваты в том, что дали в 1917-м свергнуть династию и завоевать страну!)? ...А простой народ? Ему и доднесь толковали, что-де «сало москали съилы» и что ежели Украина после отделения стала жить втрое хуже, тот и тут опять виноваты москали. И в католических хорватских войсках украинские добровольцы уже служили, и в Чечне дрались-таки против нас (против православных за мусульман!) (этих-то ублюдков вроде Сашко Билого мы во время укрохунты навидались с избытком — повылезали, суки, из щелей да схронов). Не дай, Господи, нам новой братоубийственной бойни! Не дай, Господи! Вадим спрашивает меня: «Ну, а что делать? Воевать с Украиной?». Нет, с Украиной я воевать не хочу. Но и что-то делать надобно, хотя бы потому, что и католики, и Сион, и секретные службы Штатов работают, обостряя ситуацию, и в одиночку мы не выживем. Никто из нас. И слава Лукашенко, который то понял, и слава белорусскому народу, который то понял тоже. Но не слава нам! Ибо терпеть в правителях шайку американских резидентов и агентов МВФ, разворовывающих страну... Дотерпимся, что и головы потеряем!». Вот так — беспощадно и мощно. И абсолютно точно, и по-прежнему актуально, словно вчера написано. Только Россия, к счастью, сейчас другая. Переставшая покорно поддакивать иноземным борцам за демократию. Готовая дать достойный ответ новой, заокеанской, Орде, «тьме из денег и стали», пред натиском которой мы «долго молча отступали». И вот перестали. И даже готовы не просто держать фронт, но и наступать. У нас есть Путин, который после Крымской весны стал не просто безусловным национальным лидером, но и лидером всего славянского мира. Эх, порадовался бы за нас, нынешних, Дмитрий Михайлович! Конечно, национал-предателей и поныне у нас в достатке, ничего не попишешь, из песни не выкинешь... Куда ж без них — без господ Макаревича и иже с ним? Как же, без дерьма мы не можем. Никак не получается. Сербская женщина с мужчинами за стол не садится! Границу Югославии Славянский ход пересек 18 октября. И сразу же, здесь, в пункте пограничного контроля, ощутили, что привязанность Сербии к России еще очень сильна, физические ощутима. Таможенник, узнав о цели нашей экспедиции, отказался брать таможенный сбор — 57 долларов. Надо представлять себе, насколько тяжело жила в ту пору еще не оправившаяся от блокады Югославия, чтобы понять, сколь высок и значителен поступок этого совершенно незнакомого нам серба. Еще мальчишка лет десяти на заправке рядом с границей, Он из Горажде. Сирота, родителей убили в последнюю войну. Объяснял нам, чем наши священники отличаются от сербских. - У русов они златни! - с восторгом просвящал нас малец. - А у нас — црни... Белград — нескончаемый праздник. Он воспринимался как чудо, был оживлен, многолюден даже ночью и пах жаренными каштанами. Удивительный город. Лучший из всех, где доводилось бывать, а городов за свою писательско-журналистскую жизнь я повидал немало. Белград очень европейский, но одновременно странно свой, близкий, со славянской разгульной душой. Хорошо, что у нас не было там четкой программы. Нас не донимали протокольными встречами, мы планировали каждый свой шаг по сербской столице сами. И это было счастье. Жили мы в информационно-культурном центре «Русский дом». А я на одну ночь улизнул к друзьям – Деяну и Вере Лазаревичам. Пообщались в узком семейном кругу. Очень любопытно все было – каждая мелочь. Занятно, перед тем, как сесть за стол, Вера у нас спросила: - Мальчики, а вы как хотите, чтобы я себя вела: как сербская женщина или как русская? Деян только улыбнулся в ответ, а я удивился: - А разве есть разница? Оказалось, есть. - Сербская женщина с мужчинами за стол не садится, - смеясь, объяснила хозяйка, - все приносит-уносит, а сама – ни-ни! Вот так. Восток однако… Дело тонкое. Там вообще очень причудливая смесь Востока и Запада – сплетены они в дивный узор, ни на что не похожий, особый, балканский. Это и в людях проявляется, и в обычаях, и в архитектуре… Улицы, к слову, в сербской столице очень узкие. Ох, и намаялись мы с ними! Однажды даже пришлось припаркованную машину на другое место переносить. Иначе бы не проехали. Одна официальная встреча у нас в Белграде все же состоялась. Да какая! В домовой церкви Белградской патриархии нас принял и благословил сербский патриарх Павел. Сербы его обожают. Только он смог остановить и развести в мятежные дни бунтующих белградских студентов и полицию. Встал между ними и попросил: «Разойдитесь!» И — разошлись. Любовь к святейшему в Сербии была всенародная, до самой его кончины. Вот и в 97-м, когда решался вопрос о встрече, мои белградские друзья — простые учителя предсказывали: «Не волнуйтесь! Он вас обязательно примет. Он хороший человек...» Так и случилось. Патриарху было за девяносто, двигался медленно, но словно летел, не касаясь земли. Странное, неземное ощущение от человека. Словно бестелесный он вовсе, словно единым духом жив человек. Нечто подобное я испытал лишь однажды, много лет спустя, когда в Псково-Печерском монастыре довелось увидеть схимников. Такой смотрит на тебя и, будто не тебя видит, а нечто иное — внутри тебя, и дальше, насквозь, через годы и расстояния. С таким разговаривать не просто трудно, но страшно. Не оставляет мысль: что ж он там, внутри и дальше, видит... Встречу организовал отец Виталий Тарасьев - настоятель церкви на русском кладбище Белграда, той самой, где похоронен барон Врангель, у могилы которого довелось нам быть. Отец Виталий — племянник Андрея Витальевича Тарасьева, которого я знал по сербским программам и рассказам Ермолаева. Он-то меня с профессором и познакомил. Удивительно интеллигентный голос и удивительная русская судьба. Сын русского генерала-эмигранта, всю жизнь посвятивший родной словесности — преподаватель русского языка и литературы в белградском университете. Помню, как мы вместе шли по Белграду в районе Зеленого венаца, Андрей Витальевич провожал нас на трамвай. Расставаясь, смахнул слезу, обнял: - Прощайте, мальчики... Как будто с Родиной прощался. А ведь жив Андрей Витальевич! И сейчас жив. Читал о нем в Сети... Русские добровольцы Простившись с Белградом, отправились в Пале, столицу Республики Сербской. Эта православная страна входит в состав Боснии и Герцеговины, но, фактически, является независимым государственным образованием. Здесь свои органы васти, свой президент. От тогдашней Югославии республику отделяла формальная, условная граница. Да и валюта — та же, те же динары... Пале – пригород Сараева, города, где в 1984-м проходили зимние Олимпийские игры. Я хорошо их помню. И представить себе не мог, что когда-нибудь увижу этот, когда-то казавшийся мне сказочным, город, да еще с высоты, с гор. Сараево ныне – столица Мусульмано-Хорватской федерации Боснии и Герцеговины. В принципе, проникнуть в город нам никто бы не помешал. Вот вернуться было бы сложнее. Официальной границы между МХФ и РС нет, лишь красная отметина на придорожном камне. Но и сербы, и мусульмане стараются эту, кажущуюся условной черту, не пересекать, особенно те, кто участвовал в войне. И в брошенные по обе ее стороны дома ни те, ни другие возвращаться не собираются. Самая главная, реальная граница полегла здесь в душах людей. И ее, похоже, уже не перешагнуть… Вообще, Пале - этот небольшой уютный городок удивил какими-то особенными покоем и тишиной, к которым, если честно, мы были не готовы. «Пороховой погреб Европы», как-никак! Тишина, впрочем, на Балканах обманчива. Все может измениться в одночасье. Как сказал один из сопровождавших нас сербов: «может случиться так, что завтра произойдет что-то... И вы не сможете уехать. Этим «что-то» может быть и новая война». Все было так. И внутреннее напряжение этой обманчивой тишины мы, конечно, ощущали. И все-таки эти пасторальные картинки, эти стога и куры, пасущиеся прямо во дворе Влады, правительства здешнего, говорили о мирной жизни, о молоке и хлебе, и — покойно-протяжном, безмятежном крестьянском бытии. О минувшей и назревающей войне здесь ничего не напоминало. Кроме, пожалуй, русских добровольцев, с которыми мы познакомились в Райском Доле. Саша Кравченко и Владимир Савин, по кличке Володя-Боцман. Саша приехал в Боснию мальчишкой, в восемнадцать лет. Воевал во втором Русском добровольческом отряде вместе с хорошо известным нам теперь по событиям в Новороссии Игорем Стрелковым. Был тяжело ранен, едва не потерял зрение. Награжден высшей военной наградой Республики Сербской — Золотой медалью за храбрость. Савин так и вовсе бывший мурманчанин, прапорщик, командир взвода спецчасти МВД, в начале восьмидесятых ходил на наших траулерах за рыбкой, там и прозвище свое морское заработал: «Да ты зайди в «ПЗ», спроси Боцмана, там меня все знают!» - твердил мне Володя. Да, пожалуй, в 97-м, может, кто его и помнил, но сейчас-то едва ли, да и рестораны у нас уже другие. Боцман интересно рассказывал о том, как в 92-м добирался до Боснии, до войны: «Пришел в югославское посольство в Москве. Думал, скажут: «Молодец!» и отправят на фронт. А на меня посмотрели, как на идиота, и отправили восвояси: «Иди-ка ты, парень...». Помог военный атташе — посоветовал по турецкой визе доехать до Белграда, а там найти отца Василия. Я так и сделал. Отец Василий меня окрестил, может, поэтому я и жив до сих пор... ». О как, оказывается. А мы и не знали, что добрый наш белградский поводырь и опекун был связан с добровольческим движением! Впрочем, могло ли быть иначе, если речь о русском священнике, потомке русского генерала? Характерный момент: все, с кем довелось общаться в Югославии, говорили нам о православии, о его роли и значении на войне, и не только. На Балканах — и это понимаешь сразу, без дополнительных объяснений: война за Сербию — это война за православие. И за Россию — тоже! Оба — и Саша, и Володя - после войны остались в Республике Сербской, домой возвращаться не захотели. - Вы сейчас находитесь в самой православной стране мира, - с восхищением говорил нам Кравченко. – Чего не скажешь о России… Саша родился в Северном Казахстане. В Боснии трижды был ранен и один раз контужен. Несмотря на ранение и борьбу за зрение, окончил юрфак университета. - В больнице, в Белграде я уже думал, что умер, - вспоминал Саша. - Уже даже поделены были мои вещи... Меня тогда потрясло человеческое участие в моей судьбе сербских медсестер. Когда совсем не было лекарств, они для меня находили ампулу морфия, чтобы снять нечеловеческих боли. Кравченко много рассказал нам тогда о воевавших в Боснии русских добровольцах. А их было немало. В одном только Сараеве около 20 похоронено. Особый разговор — легендарный Александр Шкрабов: - Он человек-легенда. Показывая на Дебелу Брду, он говорил нам: «Помните, здесь проходит первая линия православия», что на сербов производило большое впечатление. Да и на нас тоже. Война есть война. И ты должен не посрамить честь русского воина. Должен воевать лучше, чем на то способен. Потому что за тобой сербы. Шкрабову было сорок — самый подъем славы, и гибель. На войне человек чувствует смерть. И другие это замечают. Наш командир перед каждой операцией пел, а перед последним боем ходил грустный, молча. Он при всей своей храбрости, всегда берег людей, а тут... Из бункера непрестанно бил пулемет. Мы выстрелили из гранатомета по нему. Скорее всего мусульмане увидели вспышку и, когда Шкрабов с биноклем поднялся, чтобы оценить обстановку, открыли огонь по этому месту... Жива е Русия! Мы побывали и во Владе, и в местном университете, в который передали книги, — в основном, русскую классику. Наш профессор, доктор филологических наук Надежда Георгиевна Благова даже предложила вузу свои услуги – готова была приехать преподавать. И сербы вроде не отказывались. Но что-то там в будущем не срослось. Затем в информационном агентстве «Срна» нам рассказали о всех «прелестях» информационной блокады, в которой находилась (и продолжает находиться) Республика Сербская. О ее масштабах мы и сами знали — российские СМИ в ту пору о Сербии-то молчали, а уж о чудом уцелевшем православном кусочке Боснии и подавно. На следующий день, 23 октября, Ход принял министр иностранных дел РС Алекса Буха, по приглашению которого мы и приехали в эту страну. С ним в один из своих приездов в Югославию встречался Дмитрий Ермолаев. А переводил нашу беседу с министром все тот же Саша Кравченко — весьма своеобразно, то и дело, забываясь, начинал переводить с сербского на сербский. Как сам потом признался: «Мне сербский очень нравится. Как и все другие славянские языки. Как они развиваются. Какие формы принимают. Тема языков невероятно интересная. Ведь так, как сейчас говорят сербы, говорили наши предки. Благодаря сербскому я свободно читаю по-старославянски. Даже стихи пытаюсь писать — на сербском!». Надо сказать, та встреча, где Саша работал переводчиком, отличалась от обычных протокольных бесед, к которым мы успели попривыкнуть за время путешествия. Министр был предельно краток, сух, конкретен. Говори о войне, ее последствиях, роли России в сложившейся ситуации. Насколько же современно звучат его слова сейчас: - Мне кажется, Россия, наконец, возвращается к своей изначальной, исконной природе. Русский народ — великий народ, Россия — великая держава, только она должна вновь обрести свою православную душу и мы ждем не дождемся, чтобы это быстрее произошло. Однажды, выступая в Москве, я сказал, что мы, сербы, больше хотим этого, чем сами русские. Ну, конечно, это просто риторика, и я тут немного преувеличил. Еще хочу сказать о том, - продолжал министр, - что социалистическая система привела к разрыву национального существа русского, сербского и многих других народов. Говоря о национальном существе, я понимаю под этим в первую очередь православие. Православие, хотим мы того или нет, является фундаментом системы ценностей, сформировавшей наши национальные характеры, привычки, понятие о смысле жизни, о цели и сути государственной организации, представления о том, что хорошо и плохо в личной жизни, семье и так далее. При коммунистах об этом было забыто и сейчас нашей общей, главной задачей является возрождение православной традиции. Давайте вместе работать над этим: вы — в России, мы — в Республике Сербской. Потому, что не возродив православие, мы не сможем выбраться из кризиса, в котором оказались. Что сказать, в Россию тогда в Республике Сербской верили, надеялись на ее помощь. И, думаю, не зря. Пусть тогда этой помощи не последовало, но там и в то сложное для всего славянского мира время видели в каждом русском старшего брата — в исконном, первоначальном смысле этого словосочетания (как защитника и соратника — и в беде, и в радости). Помню, как тогда в Пале к нам подошел хорошо одетый пожилой серб, представился преподавателем университета и спросил, кто мы. Я попытался ответить по-сербски, но он прервал меня по-русски: - Вы в Республике Сербской, друзья. Здесь вы можете и должны говорить на своем родном языке — на русском... Пребывание Хода в Боснии венчал литературный вечер в Лукавице — сербском районе Сараева. Наше появление в переполненном зале (люди стояли в проходах), где собрались студенты и школьники старших классов, изучающие русский, было встречено шквалом аплодисментов. Мы даже опешили немножко — так это получилось оглушительно. Оно и понятно, зал огромный тысяч на пять. Сходу почувствовали, что слово наше здесь нужно. Об этом говорил на вечере Дмитрий Балашов: - Когда вы, еще не зная, кто мы, так нас встретили, - слезы выступили на глазах. Здесь особенно важно, что вы молоды. Ведь, если нет продолжения, - зачем жить? Как говорили наши предки: чтоб свеча не погасла... Это важно. А потом, в самой концовке, Ермолаев запел «Тамо далеко...» - самую, наверно, известную песню четников — воинов королевской армии Югославии. И случилось нечто, чего никто из нас не ожидал. Как в сказке, весь зал встал и запел вместе с Димой, вместе с нами. Вот как об этом позже писал Маслов: «Когда, завершая встречу, воевода мурманской организации «Братья сербов» Дмитрий Ермолаев запел по-сербски знаменитую песню сербскую, зал вскочил — весь, как один, и так, стоя, допел ее до конца. Только последнюю строчку по-иному — радостно и почти грозно: после слов «Жива е Сербия!» полыхнуло неожиданное «Жива е Русия! Жива е Русия! Жива е Русия!» Вот тут уж ни прибывать, ни бывать. Правда, «жива»! Да еще как! Причем в такой степени, о какой в 97-м, в целом, в девяностые, и помыслить было нельзя. Интересным наблюдением о РС и России поделился с нами тогда Саша Кравченко: «Для русских торговых людей здесь есть, что взять в оборот. Никто не просит: «Дайте!», говорят: «Придите!», делайте свой бизнес. Русских здесь любят. Скорее всего экономика РС развивается столь медленно из-за отсутствия в России информации и от инерции самих сербов. Они живут еще довоенной психологией. Россия для них сырьевая бедная страна. Она не материальная — духовная глыба. Под этим углом ее сербы и рассматривают...». На небе — Бог, на земле - Россия Самый короткий путь из Республики Сербской в Черногорию лежал через мусульманскую территорию. Мусульманский участок невелик — всего двенадцать километров (анклав Горажда), но как непросто было его преодолеть. А каких нервов это стоило нашему проводнику Бранко! Бранко Ковачевич, красавец-серб, с едва уловимой грустью в глазах, - юрисконсульт Республики Сербской в Белграде. Воевал, о том, что такое мусульманский плен знает слишком хорошо. В плену Бранко провел несколько месяцев, затем его обменяли на офицеров-мусульман. То, как его захватывали, - момент пленения, снимало австрийское телевидение, и каждый год в день начала Боснийской войны (6 апреля) этот сюжет крутили (может, и сейчас это делают, кто знает) по ТВ Мусульмано-Хорватской федерации. Поэтому Бранко так нервничал. Его здесь знали в лицо — как человека, воевавшего на другой стороне. Но вот опасный участок позади, мы снова на сербской территории. Едем по местам недавних боев: разрушенные и поврежденные дома быстро перестают удивлять... Где-то здесь мы остановились, чтобы прийти в себя и перекусить. Именно тогда был сделан знаменитый, щедро растиражированный снимок Маслова. Он стоит в хорошо всем нам знакомом свитере грубой вязки, а за спиной уходят в небо крутые боснийские горы, и сам писатель — такая же скала, русский богатырь — крут, могуч и светел. Интересно, что, когда Маслову показали отредактированный для печати вариант того фото, он возмутился: «А где Бранко?». Действительно, на оригинале чуть в стороне был и Бранко, а с другой — и мы с Диной Николаевной Ибрагимовой. Но привычный нам ныне скадрированный вариант снимка, конечно, лучше. Виталий Семенович и без нас велик. Мы попали в кадр случайно, автор фото, кажется это была Саша Маслова, разумеется, снимал руководителя Хода. В Черногорию въезжали с приключениями. Свернули куда-то не совсем туда, утащились высоко в горы, в крошечную деревушку, где улицы узенькие, как тропки — где там развернуться с нашим-то огромадным чудом немецкой техники. Помогли местные жители, которые сначала ошарашены были таким визитом, а когда поняли, что у них в гостях русские, тут же кинулись помогать. Вмиг разобрали каменную кладку, отделяющую дорогу от приусадебных огородов, чтобы создать нам хоть какое-то пространство для маневра. В общем, с грехом пополам развернулись. Живописный дед с черным зонтиком без ручки (почти театральная деталь: осенние листья, прилипшие к брезентовой поверхности зонта), увидев в окне нашего автобуса портрет Радована Караджича, оборачивается ко мне: - Караджич? Я киваю: «Да, да!». Старик радуется, как ребенок. Караджич, тогда уже отстраненный от участия в политической жизни Балкан, объявленный Гаагским трибуналом военным преступником, стал и для сербов, и для черногорцев живым символом, воплощением национального характера и национального достоинства. О Караджиче предпочитали не говорить, но почти всегда присутствовал «за кадром» во всех разговорах и событиях, происходивших в 90-е в Республике Сербской. В Югославии к нему относились и относятся по-разному. В Черногории, как и в соседней, православной части Боснии, любили и, надеюсь, любят. Черногория — это горы, нескончаемый горный серпантин. Едем к Никшичу, тому самому, из старой песни четников: «Иде войско от Никшича...». Где-то высоко, на одной из поднебесных дорожных развязок, нас обгоняет легковушка и заставляет остановиться. Водитель заскакивает в автобус и с порога, ничего не объясняя, спрашивает: «Россия?». Убедившись, что перед ним действительно русские, достает 100 немецких марок, кладет рядом с рулем на приборную доску: «Выпейте за мое здоровье...». Мы отказываемся, просим забрать деньги, черногорец не унимается. Уговоры длятся, пока Бранко не произносит: «Срамота...». Лишь тогда незнакомец из легковушки извиняется, забирает марки и уезжает... Вот такое неожиданное признание в любви. Что говорить, исторически так сложилось, что именно черногорцы — горные сербы — всегда были самыми верными и близкими союзниками России. Именно этим народом рождены поговорки, которые в Югославии знает каждый: «Нас и руса двести миллионов...», «Русские могут всё», «На небе — Бог, на земле — Россия» и другие. Показательно, что в Черногории у нас не возникало проблем с переводом, там, наверно, каждый второй говорит по-русски. Доехали до местной столицы, Подгорицы, и там долго искали телефон митрополита Черногорского и Цетиньского Амфилохия. Напомню, о мобильных телефонах в 1997-м году мы только слышали, как и об Интернете. Так что, пришлось изрядно попотеть, чтобы найти канал связи. Однако нашли. Маслов дозвонился до владыки, тот знал о нашем приезде, говорит: «Я вас жду!». Масловские нукеры В Цетиньский монастырь, где нас принимал владыка, мы добрались в глубокой ночи — к накрытому столу. Ох, угостил митрополит нас знатно. Рассказывал за трапезой о корнях любви черногорцев к России, о том, как в свое время много сделали русские государи для поддержки здешних монастырей. Нас не нужно было убеждать, что любовь эта — не выдумка. Сами за время пути убедились в ней многократно. Да и рассказывал митрополит опять же по-русски... Как и почти весь высший сербский клир, учился у нас. После трапезы владыка лично проводил нас к раке, в которой упокоена десница Иоанна Крестителя, позволил приложиться к святыне. Ночевали в Режевичах. Помню свой шок в келье настоятеля, отца Мордария, когда на книжной полке обнаружил ряд томиков с названиями, которые показались знакомыми: «Бела гарда», «Позориштний роман» и так далее. Да, да, собрание сочинений Булгакова на сербском! Восемь томов. Если мне не изменяет память, у нас в ту пору такого булгаковского многотомья еще не было. Впрочем, чему удивляться? В Сербии Михал Афанасьича всегда привечали и печатали, даже когда у нас его проза была под негласным запретом. Утром, наконец, увидели Адриатическое море. Только увидели, подойти — не подойдешь: «зеленое пламя Ядрана» полыхало где-то глубоко внизу, у подножия скал, на которых высится Режевичская обитель. Но вскоре мы и до берега добрались. В монастыре Праскавице священник встречал на пороге главного храма с подносом в руках. А на подносе — рюмки со сливовицей, дивной местной самогонкой. Чудесный напиток, незабываемый! В саду обители прямо с дерева сорвал лимон, чтоб привезти домой. Привез. Долго стояли в Которе, в двух шагах от моря, которое видели до этого лишь с высоты: ждали местное руководство, чтобы ехать в Пераст. Пераст должен был стать конечной точкой нашей экспедиции - именно там учились морскому делу первые русские гардемарины. Так вот, пока ждали мэра, всматриваясь в Которский залив, улизнули с Дмитрием Михайловичем Балашовым в «самоход». Тайком от вождя и предводителя. Надо сказать, на протяжении всего долгого пути - все-таки одиннадцать тысяч километров через калейдоскоп городов, народов, языков и стран — Виталий Семенович был строг и требователен, вожжи не отпускал ни на секунду. Мы с Димой Ермолаевым, как могли, ему в этом помогали, следили за порядком — будь здоров, будучи кем-то вроде старших офицеров на корабле. Тимофеев после очередных дисциплинарных разборок как-то даже поерничал на наш счет: «Ох уж эти мне масловские нукеры!». А тут вот и я себе позволил чуть-чуть посвоевольничать. Впрочем, не по своей инициативе. Стоянка наша в Которе затянулась и тут всегда готовый к конкретному действию, не любящий ждать Балашов обратился ко мне с заманчивым предложением: "Дима, неясно, сколько еще будем здесь стоять, а тут неподалеку небольшой базар - давайте сходим быстренько: туда и обратно..." Сказано - сделано. На маленьком рынке, что расположился на крохотном пятачке у самого моря, мы чуть подзадержались - Дмитрий Михайлович долго выбирал чудесную черногорскую плетеную корзину - добротную такую, затейливую, при этом сделанную надежно, на совесть. Купил, и, понимая, что лимит времени, нам отпущенный, уже давно израсходован, заметил: "Пойдемте скорей, а то Маслов, боюсь, ругаться будет..." Нас действительно уже ждали и Виталий Семенович был несказанно зол и на меня, и на Балашова. Он ничего нам не сказал, но взгляд его ничего хорошего не обещал. Меня поразило тогда вот это почти детское, ребячливое, интеллигентски трепетное: "Пойдемте скорее!". И отношение, которое звучало в этих словах. Беспримерное уважение. О человеке, который на десять лет младше и меньше написал книг, и, пожалуй, не столь авторитетен и значим в общероссийском писательском масштабе, Балашов говорил как о безусловно старшем. Момент весьма показательный, хотя, вроде бы речь идет о вещах малозначимых, пустяшных. Но для Маслова в большом деле, каким был Славянский ход, мелочей не существовало... В Перасте мы поклонились памятнику учителя будущих офицеров петровского ВМФ Марко Мартиновичу, а затем возложили на воды Адриатического моря венок от моряков Северного флота. Дом, где находилась академия Мартиновича, ныне обычный, жилой: на лестницах играют дети, на маленьких балкончиках сушится выстиранное белье... А на площадке второго этажа памятная доска: «В 1689 году Марко Мартинович учил в этом здании кадетов Петра Великого морской науке». Славянский ход гостил в черногорском Приморье в конце октября, но погода была замечательная, по нашим северным меркам, летняя: солнце, ни ветерка, температура воды градусов шестнадцать, не меньше. Сережа Дорошевич, секретарь ЦК Белорусского патриотического союза молодежи рискнул искупаться. По его словам, водичка — что надо. Помня о роли Черногории в создании русского флота, мы привезли жителям Пераста и Котора приглашение от ректора мурманской высшей «мореходки» на учебы в этот морской вуз. МГТУ был готов принять одного черногорца на любой из факультетов. Виталй Маслов передал приглашение представителям мэрии Пераста. Прощание с Черногорией выдалось песенным. Ректор Цетиньской духовной семинарии протоиерей Иоанникий Мичевич — высоченный серб, подпоясанный дивным кованым пояском, познакомил нас со своим хором. Ребята исполнили несколько народных песен, а потом мы пели с ними вместе четничьи марши: задорная «Марширала, марширала, краля Петра гарда...» уносилась в небеса, пророча нам новую дорогу. Гора Проклятье Чтобы попасть в Косово нам предстояло пересечь очередную горную цепь. Шли сквозь горы — из тоннеля в тоннель. Дорога становилась все хуже и хуже, обрастая снегом и льдом. Путь через перевал Проклятие, как его называют местные, был страшен — сплошной лед. Спускаться было нельзя, слишком опасно, любое неточное движение водителя могло привести к катастрофе. Но стоять и ждать утра тоже невозможно: очень холодно — печку, а значит, двигатель, не включишь. А если стоять с работающим движком — не хватит топлива. Делать нечего, решили рискнуть. Когда спустились, автобус дымился. Продавец придорожного киоска, завидев наш горемычный транспорт, за голову схватился: «Через перевал в это время, да еще ночью тут не ездят!». Но, когда узнал, что русские, успокоился, мол, «русские могут всё». Наши водилы — Владимир Дьяков и Николай Веселов справились. - Может, поосторожничали бы, если бы знали, что это такое, - вспоминал позже Володя. - Но на карте ничего не обозначено. Дорога и дорога, красная полоса — не более. За рулем — Николай Николаевич, я рядом. Впереди узкая обледенелая полоса вверх карабкается. На карте отметка — 1 800 метров над уровнем моря, нам же гораздо выше казалось. Местами вообще жутко было. Не дай Бог забуксовать! Песка не найдешь, везде лед. Обстановка удручающая. В автобусе многие спали, а тем, кто не спал, молились, сидели белее мела. Когда прошли последний поворот и на гребень влезли, за руль я, Николенька пошел отдыхать. Стал спускаться. Подумалось, а что если на спуске и не дотянем! Но деваться некуда. Сначала тяжело шел, но постепенно трасса от снега очистилась, зато крутой серпантин начался. На разворотах автобус едва втискивался, занимая и свою, и встречную полосы. Благо, ночь - встречных машин не было. - Когда спустился, - продолжает Дьяков, - не проехал и пяти километров — взорвалось правое переднее колесо. Перегрелись тормозные барабаны. Так накалились, что резина не выдержала высокой температуры — лопнула. Да, вот так было все не просто. Замечу, что сам я всего этого не видел - большую часть перевала спал. Не повезло. Ночевали вновь в монастыре — Печском, патриаршьем. Это был шестой монастырь, в котором мы побывали за время путешествия и, пожалуй, самый удивительный. Здесь упокоены 13 сербских святителей, в том числе, три патриарха. В Печке патриаршей, как еще называют обитель, находится чудотворная икона Богородицы. По преданию автор икона — евангелист Лука. Монастырь жив и сейчас, но наполовину разрушен, насельниц всего несколько, не то, что прежде. Охраняют его французские миротворцы. Здесь теперь хранятся книги и иконы из уничтоженных в Косове церквей. Всего со дня отделения края от Югославии тут сравняли с землей 90 храмов. Спасибо заокеанским борцам за демократию... Следом за служкой взбирались в монастырскую гостиницу, на стене надпись: «Улаз в подкровлье». Тимофеев с улыбкой поворачивается ко мне: «Дима, ночевать будем на чердаке!». Да, примерно так и было, хотя чердак оказался разделен на уютные двухместные номера-кельи, в одной из которых мы и заночевали. В Приштин — столицу Косова, в ту пору еще сербского, мы опоздали (в который раз?), намеченную программу пришлось свернуть, извинившись перед встречавшей нас поэтессой Милицей Лилич. С Милицей мы познакомились в Белграде, там же составили программу пребывания. Лилич очень просила приехать. Понимая, насколько сложна обстановка в Косово, мы не могли не приехать. Но вот опоздали. Однако уехать, не посетив Косово поле, не могли. К тому же это рядом, по сути, пригород Приштина. Там мемориал сербским юнакам, построенный к 600-летию битвы. Цел ли он сейчас? Что-то сомневаюсь. Мемориал — крепостной бастион. С одной стороны — клятва князя Лазаря, с другой — надпись «15 июня 1389 года обретены свободы и независимость Сербии». Мы вместе со знаменем забрались наверх, на смотровую площадку. Там — план битвы, на стенах вдоль ведущей к ней лестницы фрагменты сербской народной поэзии, посвященные Косовской битве. Ход завершался совсем не празднично. Очень уж не похоже было Косово на остальную Югославию: чистенькую, прибранную, по-домашнему ухоженную. А тут — грязь просто несусветная. В Приштине будто и дворников нет, уничтожены, как класс — повсюду мусор и хлам. И то сказать, город этот почти полностью был уже албанским. Чувствовалось, что сербский он только формально, и не надолго. Выбирались с трудом огромным — ночью. Ермолаев, пока не пересекли границу, спать не ложился, без его сербского не обойтись. Слава Богу, хоть полиция везде еще наша была, не шиптарская, да и об «Освободительной армии Косова» тогда еще никто и слухом не слыхивал. На выезде из Печа мы смогли вполне ощутить, что такое Косово. К остановившемуся на светофоре автобусу подбежала девочка лет десяти с камнем в руке, замахнулась, целясь в лобовое стекло и требуя один динар. Момент был критический. Куда бы мы без стекла, тем более лобового? В наши-то заполярные холода... Выручил Володя Дьяков: мощно просигналил, газанул — проскочили. Сценку эту наблюдали из соседней кафаны местные мужики и от души веселились над проделкой юной шантажистки. Очень было смешно... - Мы нужны здесь, как нигде, - говорил мне Дима, когда Ход, взяв курс на Мурманск, покидал Косово. - И я еще сюда приеду. Обязательно. Не довелось. Слишком быстро Косово стал албанско-бандитским. За два года... Сречан пут! Международный православный славянский ход Мурман-Черногория завершился в Приштине, на Косовом поле, вечером 26 октября. К этому времени мы уже отставали от графика движения на двое суток. Поэтому возвращение, путь домой был стремителен (почти без остановок!) и от этого особенно труден. Для начала нужно было выбраться из Косова. Когда это наконец удалось, мы вздохнули с облегчением. Выехали из этого мусульманского анклава без особых приключений прежде всего потому, что полицейские там — сербы. Если и останавливали автобус, то тут же и отпускали. Чаще всего ночные разговоры с сербскими гаишниками заканчивались объятиями и пожеланиями счастливого пути. «Сречан пут!» - так это звучало по-сербски... Однако обратный наш путь не всегда был столь счастливым, а полицейские столь дружественными к пассажирам автобуса с надписью «Россия» на борту. Утром, уже в Болгарии, произошло событие досадное и внешне малозначимое, но во многом предопределившее наши будущие неприятности. После очередной технической остановки в районе Плевена потерялся представитель Белгорода, один из лидеров тамошнего славянского движения Александр Стовпец. Пропажу обнаружили не сразу — часа через полтора после случившегося. Пришлось возвращаться, искать... В итоге потеряли семь или восемь часов, и выехали в Румынию поздно вечером, когда стемнело. «Александра Ивановича мы потеряли уже в Болгарии. После короткой сшибки нашего патриарха и предводителя мурманского писателя Маслова с поэтом Тимофеевым (спор шел, кому оставаться тут на случай — вдруг Александр Иванович проедет на попутке и разминется с автобусом? - «Я говорю!» - «А я говорю!» - «Вы должны!» - «Нет, вы должны!» - все это было похоже на оголенный провод, сыплющий искрами) Маслов сдался и уехал искать Александра Ивановича. Тимофеев остался...». Именно с этих слов о нашем пути домой начиналась повесть Дмитрия Балашова «Любовь». Этот отрывочек, который, к слову, не вошел в книгу воспоминаний о Маслове «Живой костер». Видимо, не вполне форматным, обнажено резким показался. А по мне - так самое золото! Хотя, конечно, Дмитрий Михайлович, как мы уже могли убедиться, о Виталии Семеновиче чуть позже и в несколько иной тональности написал - серьезнее, подробнее, отдельно, порой и не без трепета некоторого. Что же до той ситуации, которую так живописно, в красках расписал Дмитрий Михайлович, то все правда. Действительно оставили мы Александра Ивановича Стовпеца на обратном пути, на подлете к пограничной Русе. На одной из санитарных остановок, отряд, как в песне, «не заметил потери бойца». Кстати, хоть убейте, не помню, поехал ли я тогда в автобусе или остался у дороги, где ребята разбили бивак под транспарантом «Русская застава». Поди ж то с автобусом. Однако Стовпеца — лидера славянского движения из Белгорода, мы так и не нашли. Он догнал Ход сам — уже на границе. Дальнейшее вспоминается как кошмарный сон. Ночь, кромешная темень, холод. И — румынские полицейские, карабинеры. Самодовольные, уверенные в своей безнаказанности хозяева ночных дорог. Именно — хозяева. Дорогу и движущиеся по ней машины они воспринимали не иначе, как свою собственность. Это, наверно, естественно, ведь дорога для них — кормушка. Она их кормит, и кормит, смею вас заверить, сытно. Всевластие карабинеров длится недолго — до рассвета, но успеть за это время можно многое. В ту ночь нас останавливали в Румынии пять (!) раз. И — штрафовали, раз за разом. Причины? Да стоит ли их искать. Полицейских, как мы убедились, меньше всего интересовал порядок на дороге и безопасность движения. Гораздо больше их беспокоили наши деньги. Предъявляемые карабинерами претензии выглядели подчас смехотворно, но нам было не до смеха. В Бухаресте автобус оштрафовали за то, что мы ехали слишком близко к трамвайным путям! Надо сказать, древний Бухарест — запутанный, сложный город, и выбирались мы из него действительно вдоль трамвайных путей, но так уж близко к их стальной колее ехали — кто знает? Да и оговорено ли это расстояние в румынских правилах дорожного движения? Что-то я сомневаюсь... Бесчинствам румынских полицейских конца не было видно. Последняя остановка в небольшом городке (уж и не помню как он назывался) недалеко от молдавской границы оказалось самой долгой, изматывающей, нервной. Остановивших нас карабинеров было трое: два офицера и солдат с «калашниковым». Вели себя нагло, подлинно по-хозяйски. Интересно, что, если солдат был одет довольно буднично, в серый камуфляж, то внешний вид его командиров впечатлял: форма «с иголочки», черные, до блеска начищенные туфли на каблуках, фуражки с лихо загнутыми кверху тульями. Красавцы, что ту еще скажешь! Дождь шел, а ботинки этих ухарей в погонах блестели... На ломаном русском один из них объяснил, что наш шофер нарушил правила: на подъезде к посту был знак ограничения скорости, а мы ехали быстрее установленных сорока километров в час. - Знак был, но мы шли правильно, - вспоминал позже водитель, Володя Дьяков: - это было видно и по приборам. Но полицейских, похоже, это не слишком интересовало. Они требовали пятьдесят долларов. А какой там был знак — дело десятое. Начались торги. Володя предложил: давайте мы водкой заплатим. Каждому по бутылке! Водкой, кстати, нас снабдили в Молдавии, еще когда мы ехали в Черногорию, зная, что в Румынии могут быть проблемы. Но румынских держиморд такой вариант не устроил: «Вы поедете с нами в участок!». Полицейские забрали у водителей документы, вели себя, повторяю, бесцеремонно. Пугали: «Сейчас выведем всю делегацию и — пуф-пуф — расстреляем...». Шутили, конечно, но уж очень мрачно. В три часа ночи в чужой стране, на пустой дороге кому такие шуточки понравятся?.. - Я понимал, что свою правоту мы все равно не докажем, - рассказывал Дьяков, - и ехать в участок ни к чему. К тому же люди устали: две ночи в автобусе — не пустяк... Нужно было искать компромисс. Его нашли через сорок минут. Цену «за проезд» удалось сбить до десяти долларов, Плюс две бутылки водки — куда ж без нее, родимой! Пока тянулись торги, автобус не спал — мы наблюдали весь этот унизительный спектакль из окон, спасаясь от холода сербским вином и коньяком. Именно тогда Вадик Массальский произнес свое знаменитое: «Некоторым народом я бы запретил иметь государственность!». Когда расстались с румынскими разбойниками с большой дороги — форменными, в прямом смысле этого слова! - было около четырех ночи. Через несколько въехали в Молдавию, дальнее зарубежье кончилось. Ночной бросок через Румынию завершился. Завершился с ясным пониманием того, что ездить в темное время суток по этой стране не стоит. «- Союза православных государств создать не удалось! - высказал Маслов нашему общему другу Борису Романову (Романов пришел к Балашову, где Ход на несколько часов сделал привал, среди ночи, чтоб еще раз с нами попрощаться — Д.К.) по возвращении. Разумеется, одною поездкою, да без опоры на правительственные круги, подобная задача была невыполнима. Это в свете холодного разума. Но действовал ли русский человек когда-то по разуму, «при тусклом свете бледного ума»? Да никогда в жизни. В этом наша и сила, и слабость, и, ежели хотите, наш исторический крест...» - так пишет в концовке своей повести Балашов. Показательна эта масловская фраза. Не знаю, верил ли он сам в возможность такого Союза, но его устремленность к нему, преданность выбранному пути не может не удивлять, покоряет. Сказанное ведь еще и о том, что нужно ставить перед собой высокие цели, все остальное (всяческие пошло-досужие раздумья в стиле гоголевских зевак «смогеть – не смогеть», «доедет до Киева или не доедет») – вторично. Такова уж наша земная жизнь: чудо здесь возможно лишь в том случае, когда оно не обсуждается. Вообще, мы сейчас являемся свидетелями того, сколь необходим нам Союз славянских православных стран. Насущно необходим. Состоялся бы он - хоть среди восточных и южных славян, тот дьявольский шабаш, что раздором и смертью прошелся по Украине, не то, что осуществить, и помыслить было бы невозможно! «В наше время, когда все вообще славяне, а православные в особицу, объявлены персоной non grata … идея славянского единства, по крайности как форма самоспасения, должна бы воскреснуть, - не зря же нас так усиленно ссорят и натравливают друг на друга! Но одно дело - вздыхать по этому поводу, другое - что-то делать, совершать поступки. Виталий Маслов из тех, кто совершает конкретные действия, воплощая идею в жизнь...» - эти слова Дмитрия Балашова звучат сегодня особенно актуально. Не в бровь, а в глаз. Прямой наводкой. Что же до Хода, то я, соглашаясь с Балашовым, полагаю, что это была частная, действительно без опоры на какие-либо правящие круги (особенно, как ни страшно это сознавать, в тогдашней России) инициатива. Отдельный блестящий маневр, не подкрепленный наступлением по всему фронту. Нечто вроде Брусиловского прорыва времен Первой мировой. Тот дерзкий рейд внутрь вражеских порядком тоже состоялся лишь как локальный успех, без развития и перспективы – во всяком случае, применительно к концу девяностых, времени русского провала, по сути дела, на всех возможных фронтах. Думается, что ныне – после Крымской, Русской весны 2014 – они возможны. И развитие. И перспектива.

Именно — хозяева. Дорогу и движущиеся по ней машины они воспринимали не иначе, как свою собственность. Это, наверно, естественно, ведь дорога для них — кормушка. Она их кормит, и кормит, смею вас заверить, сытно. Всевластие карабинеров длится недолго — до рассвета, но успеть за это время можно многое.

В ту ночь нас останавливали в Румынии пять (!) раз. И — штрафовали, раз за разом.

Причины? Да стоит ли их искать. Полицейских, как мы убедились, меньше всего интересовал порядок на дороге и безопасность движения. Гораздо больше их беспокоили наши деньги. Предъявляемые карабинерами претензии выглядели подчас смехотворно, но нам было не до смеха.

В Бухаресте автобус оштрафовали за то, что мы ехали слишком близко к трамвайным путям! Надо сказать, древний Бухарест — запутанный, сложный город, и выбирались мы из него действительно вдоль трамвайных путей, но так уж близко к их стальной колее ехали — кто знает? Да и оговорено ли это расстояние в румынских правилах дорожного движения? Что-то я сомневаюсь...

Бесчинствам румынских полицейских конца не было видно. Последняя остановка в небольшом городке (уж и не помню как он назывался) недалеко от молдавской границы оказалось самой долгой, изматывающей, нервной.

Остановивших нас карабинеров было трое: два офицера и солдат с «калашниковым». Вели себя нагло, подлинно по-хозяйски. Интересно, что, если солдат был одет довольно буднично, в серый камуфляж, то внешний вид его командиров впечатлял: форма «с иголочки», черные, до блеска начищенные туфли на каблуках, фуражки с лихо загнутыми кверху тульями. Красавцы, что ту еще скажешь! Дождь шел, а ботинки этих ухарей в погонах блестели...

На ломаном русском один из них объяснил, что наш шофер нарушил правила: на подъезде к посту был знак ограничения скорости, а мы ехали быстрее установленных сорока километров в час.

- Знак был, но мы шли правильно, - вспоминал позже водитель, Володя Дьяков: - это было видно и по приборам. Но полицейских, похоже, это не слишком интересовало. Они требовали пятьдесят долларов. А какой там был знак — дело десятое.

Начались торги. Володя предложил: давайте мы водкой заплатим. Каждому по бутылке! Водкой, кстати, нас снабдили в Молдавии, еще когда мы ехали в Черногорию, зная, что в Румынии могут быть проблемы. Но румынских держиморд такой вариант не устроил: «Вы поедете с нами в участок!».

Полицейские забрали у водителей документы, вели себя, повторяю, бесцеремонно. Пугали: «Сейчас выведем всю делегацию и — пуф-пуф — расстреляем...». Шутили, конечно, но уж очень мрачно. В три часа ночи в чужой стране, на пустой дороге кому такие шуточки понравятся?..

- Я понимал, что свою правоту мы все равно не докажем, - рассказывал Дьяков, - и ехать в участок ни к чему. К тому же люди устали: две ночи в автобусе — не пустяк...

Нужно было искать компромисс. Его нашли через сорок минут. Цену «за проезд» удалось сбить до десяти долларов, Плюс две бутылки водки — куда ж без нее, родимой!

Пока тянулись торги, автобус не спал — мы наблюдали весь этот унизительный спектакль из окон, спасаясь от холода сербским вином и коньяком. Именно тогда Вадик Массальский произнес свое знаменитое: «Некоторым народом я бы запретил иметь государственность!».

Когда расстались с румынскими разбойниками с большой дороги — форменными, в прямом смысле этого слова! - было около четырех ночи. Через несколько въехали в Молдавию, дальнее зарубежье кончилось. Ночной бросок через Румынию завершился. Завершился с ясным пониманием того, что ездить в темное время суток по этой стране не стоит.

«- Союза православных государств создать не удалось! - высказал Маслов нашему общему другу Борису Романову (Романов пришел к Балашову, где Ход на несколько часов сделал привал, среди ночи, чтоб еще раз с нами попрощаться — Д.К.) по возвращении.

Разумеется, одною поездкою, да без опоры на правительственные круги, подобная задача была невыполнима. Это в свете холодного разума. Но действовал ли русский человек когда-то по разуму, «при тусклом свете бледного ума»? Да никогда в жизни. В этом наша и сила, и слабость, и, ежели хотите, наш исторический крест...» - так пишет в концовке своей повести Балашов.

Показательна эта масловская фраза. Не знаю, верил ли он сам в возможность такого Союза, но его устремленность к нему, преданность выбранному пути не может не удивлять, покоряет. Сказанное ведь еще и о том, что нужно ставить перед собой высокие цели, все остальное (всяческие пошло-досужие раздумья в стиле гоголевских зевак «смогеть – не смогеть», «доедет до Киева или не доедет») – вторично. Такова уж наша земная жизнь: чудо здесь возможно лишь в том случае, когда оно не обсуждается.

Вообще, мы сейчас являемся свидетелями того, сколь необходим нам Союз славянских православных стран. Насущно необходим. Состоялся бы он - хоть среди восточных и южных славян, тот дьявольский шабаш, что раздором и смертью прошелся по Украине, не то, что осуществить, и помыслить было бы невозможно!

«В наше время, когда все вообще славяне, а православные в особицу, объявлены персоной non grata … идея славянского единства, по крайности как форма самоспасения, должна бы воскреснуть, - не зря же нас так усиленно ссорят и натравливают друг на друга! Но одно дело - вздыхать по этому поводу, другое - что-то делать, совершать поступки. Виталий Маслов из тех, кто совершает конкретные действия, воплощая идею в жизнь...» - эти слова Дмитрия Балашова звучат сегодня особенно актуально. Не в бровь, а в глаз. Прямой наводкой.

Что же до Хода, то я, соглашаясь с Балашовым, полагаю, что это была частная, действительно без опоры на какие-либо правящие круги (особенно, как ни страшно это сознавать, в тогдашней России) инициатива. Отдельный блестящий маневр, не подкрепленный наступлением по всему фронту. Нечто вроде Брусиловского прорыва времен Первой мировой. Тот дерзкий рейд внутрь вражеских порядком тоже состоялся лишь как локальный успех, без развития и перспективы – во всяком случае, применительно к концу девяностых, времени русского провала, по сути дела, на всех возможных фронтах. Думается, что ныне – после Крымской, Русской весны 2014 – они возможны. И развитие. И перспектива.